Глава 2 (1/1)

Новый дом—бирюзовый—я бы сказала, что он скорее силе-зелёный,—Говорит мама, наклонив голову так, будто это может изменить цвет.—морской волны,—предлагает папа,—одно время фасады такого цвета были в большой моде.Папа ничего не смыслит в моде и такого рода расцветках. Но уж таковы газетные редакторы. Они способны произвести впечатление экспертов, какого вопроса ни коснуться.—разве на фотографиях он не был белым?—спрашивает мама.Грузовик громыхает по тихой улице, именуемой—клянусь Пришельцами!—Дружелюбный переулок. Водитель выглядывает в окно:—Это ваш? Бирюзовый?Мама опускает голову: "я сдаюсь"Папа кивает водителю: "да бирюзовый"Грузовик разворачивается и задним ходом выруливает на подъездную дорожку. Отныне мы—Джей, Лианна и Ники Рот из дома 909 по дружелюбному переулку, Равен Брукс. Осенью я пойду в восьмой класс равенбруской средней школы, где буду делать успехи в английском и биологии и мучаться с математикой и испанским. Я буду тем самым коротышкой в футболке "Битлз", имя которого все путают, с торчащим слева вихром, который не удается пригладить, даже вылив на него тонну воды. Я буду питаться пакетиками жилейных конфет и вытирать обеденный стол, потому что почему бы и нет. А остаток перемены я стану проводить, то вынимая из рюкзака, то убирая обратно свои вещи.—милая улочка,—говорит папа, имея в виду преимущественно нестриженные газоны и плотно закрытые ставни на окнах.Краска слегка выцвела, машины—изрядное старьё, но нам доводилось жить в районах и похуже. На клумбе через дорогу я даже замечаю кошку (или двух?). Кошка—это хороший знак—здесь тихо,—отвечает мама, и по её голосу трудно понять, хорошо это или плохо.—здесь есть ферма, разводящая дам,—сообщаю я, и родители оборачиваются.—я видел указатель,—поясняю я им, и мы опять замолкаем.—ну,—произносит папа чуть позже,—думаю, я заработал шоколадный рулетик.Мама вечно брюзжит, что папа так и не перестал быть малышом-сладкоешкой, но его любовь к сладкому совершенно по-взрослому регламентирована. Достаточно понять общий принцип—и вы всегда будете знать, как у папы дела. Шоколадный рулетик означает, что он устал. Пряники он ест, когда счастлив. Уплетает чокопаи—у него праздник! Запомните: важные индикаторы—желтого цвета. Кексы значат лишь одно—папа грустит. Зато без твинков не обойтись, если он размышляет о проблемах вселенского масштаба—Больших вопросах типо Господства Пришельцев в Космосе.Мама вздыхает:—Джей, ты съел уже три штуки.—и что с этого, милая? Я тебя не слышу. Сейчас время шоколадного рулетика!Я было направился в дом вслед за ними, но решил впитать ещё немножко уличного спокойствия. Если подождать побольше, то, может, ко мне выйдет одна из кошек. Я сажусь на бордюр перед нашим новым бирюзовым домом и начинаю вытягивать длинные острые травинки, торчащие со всех сторон от меня. Я поглощён размышлениями о последнем проекте—связке старых замков, найденных мной в опустевшем красном доме. Пять разных замков, всё заперты, ни у одного нет ключей. Два мне удалось отпереть, но с остальными проблема. Замки—это и есть мой новый проект, оссобено—отмыкание. Для меня это— будто заполучить что-то, не ломая, будто я разгадываю скрытую внутри тайну. Я как-то попробовал объяснить это маме, но вряд-ли она поняла: ей ближе то, что можно рассмотреть в микроскоп.—Ник, я уверена—ты замечательный,—говорит мама, и трудно сказать, похвала это или тревога. Она, взяв меня за подбородок, повернула мою голову так, чтобы я увидел её суровый взгляд.— но лучше бы тебе заняться чем-то осмысленным.Это замечание, которым она сопровождает почти всё, что я делаю,—отличный пример того, как даже самые умные люди могут принимать идиотские решения.Какое-то движение на противоположной стороне улицы вывело меня из забытия. Сначала я решил что это одна из кошек, но они пропали из вида. Единственное, что я заметил,—кто-то задёрнул занавески на втором этаже дома напротив. Я вглядываюсь внимательнее, но не вижу никого за занавеской. Мне видна лишь тень скрюченного дуба, который почти касается окна, чуть ли не дотрагиваясь ветками стёкол. И всё же, кто-то за мной наблюдал. Такое сразу чувствуешь: это как воздух, который перед грозой пахнет иначе. Я ещё некоторое время всматривался в окно, пока мне это не надоело.—ну и пялься на меня, если хочешь,—говорю я это пустому окну,—нечего тут рассматривать.Я встаю, чтобы уйти внутрь. Моё решение не распаковывать вещи уже не было незыблемым. "Пожалуй, хотя бы коробку с замками",—думаю я. И тут я слышу тихое мяуканье сзади. Это одна из тех серых кошек с голубыми глазами. Она выглядит так, будто всю ночь провалялась в золе. Даже усы пропылились. Она трётся об мою ногу, огибает её восьмёркой и чешет ухо о мою лодыжку. С этой стороны её бок испачкан жирной черной полосой—как если бы она потёрлась о новую промасленную шину.—привет, кошка,—говорю я.У меня вечно проблемы с обращениями.В ответ кошка мяучит.—ты живёшь напротив?Ещё одно "мяу"—хорошо. Скажи живущему там придурку, что подсматривать нехорошо.Я нагибаюсь, чтобы почесать её за ухом, и она щурится мне навстречу, но тут что-то меняется. Шерсть у неё на спине топорщится дыбом до самого хвоста, а уши встают торчком. Глаза широко распахиваются: кажется что её внезапно подменили. Резко зашипев и вырвавшись, новая подружка одаривает меня длинной тонкой царапиной по руке и запястью.Отдёрнув руку, я уже взмахиваюсь, чтоб оттолкнуть кошку, и тут вижу, что она смотрит на окно на противоположной стороне улицы, и в этот раз занавеска отодвинута. Лицо (я думаю, что это лицо) прилипло к стеклу, и видно лишь отчасти. Может быть, это солнечные блики на стекле, но это лицо такое белое... Я почти уверен, что это лишь игра света или что-то в этом роде. Но нет: я вижу глаза и нос...Кошка снова шипит, всё ещё глядя в окно. Затем её мех разглаживается, уши опускаются и спина приходит в нормальное положение, а внимание возвращается ко мне. Я оборачиваюсь к окну. Оно снова задёрнуто всё той же занавеской. Нет ни лица, ни бликов. Лишь ткань за стеклом.—Не думаю, что мы подружимся,—говорю я то ли кошке, то ли лицу за окном.Так или иначе, кошка уходит на ту сторону улицы, на клумбу, а я вхожу в дом, чтобы посмотреть, какие замки проще всего открыть***Проснувшись, я не сразу понял, где нахожусь: одно из самых мерзких последствий вечных переездов. Комната ещё пропитана чужими запахами (в Чарльстоне это была смесь вяленого мяса и ванильного освежителя воздуха). Эта комната пахнет как главная библиотека Кер д'Эйлена—старым деревом с примесью плесени.Постельное белье пропиталось потом, и, прежде чем отправиться досылать, я достал из открытой коробки новую майку. Вряд ли мне удастся избавиться от этого кошмара: ни разу не удалось. Я снова сижу в тележке для покупок посреди продуктового магазина, мои ноги болтаются высоко над полом. Вокруг темно и холодно, а штабеля консервных банок возвышаются надо мной такими громадинами, что я боюсь, как бы они, упав, не раздавили меня.Как всегда, я пытаюсь выбраться из тележки, позвать на помощь или хотя бы понять, где я. Как всегда, я боюсь шевельнуться.Странно—во сне я мёрзну. В реальной жизни я бы всё отдал за то, чтобы моя семья хоть в этот раз задержалась на одном месте подольше. Но тут я вспоминаю, что самое страшное место, куда я переношусь во сне,—это продуктовый магазин, и решаю, что мне, пожалуй, не стоит придавать такое значение стабильности.Я перекладываю свои замки на широкий подоконник. Это самое классное в моей новой комнате: встроенная скамейка около выходящего на улицу окна, с которой отлично наблюдать за происходящим в Дружелюбном переулке. Но пока мне виден лишь дом напротив, и это нормально, поскольку я знаю, что только я...Я смотрю на стоящие на столе часы.Четверть четвертого.Прикладываю руку к глазам и ко лбу, массируя виски. День обещает быть долгим.Затем я достаю свой набор и склоняюсь над замком, который кажется мне самым сложным. Фонариком я пытаюсь осветить самую глубину замочной скважины, но это классическая потайная личинка, и видео совсем немного. Я пробовал зацепить ригель торсионным ключом, но алмазная отмычка слишком тверда, и отодвинув его от углов не удаётся.—нужно попробовать шариковой отмычкой,—бормочу я себе под нос, копаясь в потёртой кожаной сумке с инструментами, которую купил у какого-то парня на окраине Чарльстона. Казалось, он очень уж торопился от неё избавиться.—а, вот ты где!—говорю я палочке из титанового сплава с шариком на конце.Я понемногу ввожу отмычку в замочную скважину и осторожно надавливаю ею на один угол, потом на второй—пока замок не начнёт потихоньку подаваться.—почти получилось,—константирую я, ощущая знакомый рывок защёлкиваюего замка.Возможно, день будет не так уж и плох.Ночной воздух разрывает оглушительный вопль.Я бросаю на пол связку отмычек, и эхо от удара о пол разносится по дому, но мне не до этого. Я пытаюсь расслышать последние отголоски крика, который должен бы поднять на ноги весь район, но на улице не зажглось ни одного окна. Ни одна голова не высовывается из дверей, чтобы посмотреть, что случилось.Крик был высоким и прерывистым, сначала мне показалось, что это ребенок, но теперь я уже не был так в этом уверен. Я слышал, что иногда козы очень убедительно иметируют подобные звуки, а тут есть эта лама-ферма, которую мы видели по пути...Я так напрягся, что забываю моргать, и теперь мои глаза слезятся, так что мне приходится вытереть их. Когда ко мне возвращается зрение, я снова смотрю в окно второго этажа дома напротив. На этот раз я уверен, что вижу лицо, смотрящее на меня.—Опять ты, шепчу я, почти готовый услышать ответ.Вместо этого голова придвигается ближе к окну, практически прилепая к стеклу. Сложенные кружочками руки прижаты к глазам, как бинокль. Я делаю тоже самое. Я вижу мальчика, примерно моего ровесника. Может быть, это от лунного света или по контрасту с ночным небом, но его волосы выглядят совсем белыми—такими белыми, так если бы в них ударила молния из старого фантастического фильма.Мы стояли друг напротив друга, прижав руки к лицу, глядя друг на друга удивительно долго. Когда я уже начинаю уставать от этой игры в гляделки, он прижимает к окну жёлтый лист, вырванный из блокнота, подсвеченный с обратной стороны лучом фонарикаШариковая отмычка была хорошей идеей.Я смотрю на свой набор и на связку отмычек так, будто меня разоблачили, но вместо замешательства испытываю... ОблегчениеЯ лезу за листком бумаги и за маркером, которым мы подписывали коробки. Чуть задумавшись, уже в следующую секунду освещаю фонариком собственную записку.Проворачивается. Нужно что-то потвёрже.Мальчик улыбается и кивает, тряхнув густой гривой ослепительно белых волос, потом показывает листокПриходи завтра.Я киваю, и он опускает занавеску, оставив меня стоять с фонариком в одной руке и маркером в другой. Я смотрю на дом напротив: он, несомненно, больше нашего, но я бы не сказал, что лучше. Всё—от облупившейся краски на крыльце до потрескавшейся подъездной дорожки с канавами между разошедшихся плит—указывает на то, что его давно пора ремонтировать. При ближайшем рассмотрении я замечаю сбоку небольшую дверь, которая похожа на дверь в подвал, но наверняка сказать невозможно, потому что если это и дверь, то она покрыта таким количеством досочек и гнутых гвоздей, что её вряд ли можно открыть. Как если бы этого было мало, между досок тут и там поблёскивают металлические замки, отбивая охоту кому-либо туда соваться. "Перебор"—это ещё мягко сказано.Я качаю головой и возвращаюсь в постель, рассматривать потолок. В городе раздаётся папин голос:Равен Брукс станет тебе родным.Может быть. Здесь есть подоконник, на котором можно сидеть, и мальчик через дорогу, понимающий разницу между алмазной и шариковой отмычками. Здесь есть газета, которую жители по-прежнему выписывают, и университет, где будет востребован мамин гениальный мозг.Я уже почти заснул, когда вспомнил, что заставило меня выглянуть в окно в первый раз. И я провалился в беспокойный сон, полный воспоминаний о крике, который, казалось, не слышал никто, кроме меня.