Глава Двенадцатая. Две дочери. (1/2)
Спасибо Lada Buskie и Sowyatschok
”За правду он пойдет в тюрьму:
Благое дело – свято.
Страшись его, не верь ему,
Не верь, Аннунциата!”
(О.Анофриев: либретто мюзикла по сказке Е. Шварца ”Тень”,
1987 год. ”Песня кухарок”)</p>
Мария Тимофеевна сидела в кресле у камина. Брала в руки какие-то листы, решительным движением разрывала их пополам, и отправляла в огонь. Смотрела пару секунд, как они скручиваются и темнеют, подталкивала кочергой. И все повторялось сначала.
— Мама, что ты делаешь?
Анна прошла через темную комнату, опустилась на колени рядом с матерью, и тревожно заглянула ей в лицо. Глаза Марии Тимофеевны были расширены, и лихорадочно блестели, на щеках проступал румянец — не то от волнения, не то от близости пламени.
Или от болезни?
— Жгу роман, — резким и каким-то надтреснутым голосом объявила Мария Тимофеевна.
— Но… — растерялась Анна, — ты же была так счастлива, когда писала?
— Счастлива? — Мария Тимофеевна рванула еще один лист, — о да, безумно! «Записки на семи листах, дуэли, сплетни, кольца, слезы!»
— «Обманы, сплетни…»* — машинально поправила Анна.
— Да и пусть, — отмахнулась мать, — тоже самое.
Она вдруг уронила руки на платье, и печально посмотрела на дочь.
— Это же я просто плакала, Анечка, — тихо призналась она, — так-то вы привыкли, да и сама привыкла. Слезы мои дешевы, чуть что — у мамы нервы… Это, мол не всерьёз… Пустырником лечится.
— Мама! — Анне стало стыдно и страшно, — ну что ты…
— Да-да, — ее губы искривила принужденная улыбка, — а тут вроде и полегче — пишешь, сочиняешь, уж такие страдания нагромоздишь. И твоей боли вроде нет, это все Агата там … То ревнует, то умирает, то с ума сходит. Порыдаешь вот так, над бумагой, под граммофон, — и день не зря прошел. А ты уже не брошенная жена, а новая независимая женщина. С профессией…
Последние слова Мария Тимофеевна произнесла очень медленно, с ощутимой горечью.
Не зная, что сказать, Анна осторожно коснулась маминой руки. Мария Тимофеевна судорожно стиснула ее пальцы. И тут по-настоящему расплакалась.
— Я же понимаю тебя, Анечка! Понимаю. Ну вот сказали бы мне… сейчас, что Витя мол ранен, болен. Умирает. Разве бы я к нему не кинулась? Разве не забыла бы об всем? Не простила — если бы вернулся? Как прежде, никогда уже не станет, но нельзя же, нельзя иначе, если любишь! А я люблю. Все равно ведь люблю. Как и ты…
Повисла тишина. Только огонь радостно трещал, пожирая приключения своенравной Агаты и коварного Платона.
— Только мы-то все равно — муж и жена, — тихо продолжала Мария Тимофеевна, — ну оскандалились, да, но кто камень в нас бросит. А что с тобой будет, Аннушка? Кем ты будешь? Как вы жить полагаете с… господином Штольманом?
Анна только вздохнула. Господина Штольмана самого еще надо было убедить в том, что как бы не повернулось дело о разводе, они будут вместе…
Утром он не позволил проводить себя до гостиницы. Остановил пролетку у особняка Мироновых, и сказал, что дальше доберется самостоятельно.
— Я вам очень благодарен, Анна Викторовна. Но прошу вас, возвращайтесь домой.
Лицо его казалось непроницаемым, но во взгляде Анна теперь легко угадывала и тревогу, и грусть.
— Яков Платонович, но ведь жила я как-то все это время, — как можно убедительнее ответила она, — на работу ходила. И сегодня у меня ночное дежурство…
Он напрягся. Нахмурился. Неужели это из-за глупой Марфы Кайсаровой? Или из-за Крутина?
— Но до вечера вы можете побыть дома? — упрямо настаивал Штольман.
Самое время было поспорить. Рассердиться. Съехидничать что-нибудь остроумное. Как во времена бесконечных словесных поединков за ее безопасность.
Но подобные пути остались в прошлом.
Анне казалось, что Штольман буквально обожжен тем, что сотворили Тени. И новая тонкая кожица только-только начала нарастать поверх ожога. Ее страшно задеть любым неосторожным словом, не то что неудачной шуткой или колкостью!
В главном она ему все равно не уступит. Они принадлежат друг-другу — по закону ли, без… Здесь иного ответа не существует. Но разве так трудно провести день дома, если любимому человеку это принесет немного спокойствия?
— Хорошо, — Анна улыбнулась, глядя ему в глаза, — я обещаю, что до самого дежурства никуда не пойду.
Снова погладила воротник пальто. И обняла, прижалась к щеке Якова, который замер, забыв, кажется дышать. Потом медленно и осторожно, одной рукой обхватил в ответ. Опять, опять все приходится делать самой!
Ну и сделала. Поцеловала — раз, другой. Тут же отстранилась, вздохнула, и спрыгнула с пролетки. А то ведь Штольман вполне мог попытаться слезть, чтобы помочь спуститься барышне. Он себя беречь не будет. И ей, Анне, нужно об этом помнить.
Она шла к особняку, то и дело оглядываясь. Штольман смотрел ей вслед. И только когда Анна скрылась за дверью дома, пролетка тронулась с места, увозя судебного следователя в гостиницу.
— Будем жить мама, — как можно уверенней ответила Анна, — если Яков Платонович выполнит здесь одно важное поручение — ему могут помочь с разводом. Но даже если нет… Я все равно его не оставлю.