14. Я буду пьяный лежать на полу, а ты придешь и полюбишь меня (1/2)
«Напиши, как захочешь поговорить».
Последнее сообщение от Лёши. Отправлено два дня назад. Кирилл тупо смотрел в экран ноутбука. Напротив имени пользователя — кружок с числом. «34». Столько сообщений от парня он не прочитал. Точнее, он не прочитал тридцать три. А вот тридцать четвёртое перечитал уже с десяток раз, пользуясь тем, что соцсеть позволяла видеть последнее сообщение в диалоге.
«Напиши»…
Кирилл с силой захлопнул крышку ноутбука и поднялся с дивана. Пожалел об импульсивном поступке почти сразу же. Не хватало лишить себя ещё и ноутбука. Новый телефон он так и не купил. Было не до того.
После ухода Лёши прошло три дня. И все три дня он пил, спал и ел. «Мечта, а не жизнь!» — сказал он себе, вскидывая руки и танцуя на кухонном острове. Поскользнувшись, он чуть не упал со стола. Но сумел удержать равновесие, заржал и грохнулся — уже намеренно — задницей на столешницу, откидываясь спиной на стол. Смех звучал жалко. «Как и всё тебе, » — услужливо напоминал голос в голове, — «Жалкий Кирилл — жалкий смех, всё верно».
Кириллу не нравился этот голос. И он снова полз пить, чтобы только его не слышать. Голос упрекал в страхе, беспомощности, никчёмности. И если изначально тон, манера речи да и сам звук голоса напоминали Кириллу отца, то теперь же это изменилось. Теперь отчаянно-злые крики Лёши обвиняли его во всех грехах, не забыв упомянуть и о трусости.
Гречкину нечего было ответить голосу. Он был абсолютно прав. Кирилл чертовски боялся отца. Кирилл чертовски ничтожен и немощен без него. Имущество, репутация, влияние — всё от отца. И кому он будет нужен без всего этого? Кто вообще вспомнит о Кирилле Гречкине, если его лишат наследства?! Он сам — ничто. Только громкая фамилия, а за ней — пустота. Никакого человека.
Против отца идти нельзя. Нельзя. Он крутил эту мысль в голове ежедневно, ежечасно. Вспоминал каждый раз, когда перед глазами всплывал Лёша. У них ведь всё равно ничего бы не вышло. Верно? Это же так… Прихоть! Временное помутнение. Отец ведь прав. Лёша — просто очередное его «достижение». И ничего серьёзного. Привязанность пройдёт, а вот жить ещё как-то придётся. Нужно слушать отца, да…
Кирилл убеждал себя в этом постоянно. Повторял и повторял, заливая пустоту внутри очередным напитком. И сам себе не верил. Не верил, что согласен на такое существование; что согласен быть никем.
Пустым местом быть невесело. Вот совсем нет. Пустому месту одиноко. Больно. И страшно до чертиков. Ведь пустое место интересно всем только с деньгами. А если деньги исчезнут? Пустое место тоже… исчезнет?
Всем нужна была только его фамилия. Всем, но не Лёше.
Лёша спрашивал, как у него дела. Лёша интересовался его прошлым. Лёша сочувственно выслушивал плохие воспоминания. Лёша успокаивал. Лёша ласкал. Лёша заботился. Он видел его. Не мешок с деньгами, не авторитет отца за его спиной, а самого Кирилла. А Кирилл… Что Кирилл? Всё просрал.
Мысль эта неожиданно выскочила в голове назойливым баннером, побила по стенкам черепной коробки да так и зависла в самом центре, подсвеченная разноцветными огнями.
Уже весьма пьяный Кирилл принял сидячее положение на полу — до этого он лежал — и потряс полупустой бутылью. Осоловело заглянул в горлышко.
— Ты чё? — хрипло спросил он бутылку, — убери эти мысли, слышишь? Быстро убирай.
Но бутылка оказалась глуха к его просьбам.
Теперь уничижительные речи голоса преследовали его всегда. С алкоголем он становился чутка терпимее к Кириллу, уже не разбрасывался чересчур громкими обвинениями, но ругать не переставал.
«Только посмотри на себя! Скулишь здесь, как шавка. Такой бедненький мальчик, сам же себе всё и порушивший. Какое же ты ничтожество».
«Как же тебе хреново, а? И никто не пришёл на помощь. Никто и не придёт. Хоть кто-то написал? Нет. Им всем плевать».
«Если ты во сне захлебнёшься своей же блевотой, кто-то будет об этом сожалеть? Найдется ли хоть один человек, который явится на твои похороны не ради приличия, а?»
«Теперь на тебя насрать даже Лёше. И это всё сделал ты. Ты сам. Своими руками».
Кирилл смотрел в потолок и понимал, что он-то согласен. Согласен с этим «голосом». Он всё сделал сам. Испугался. Оттолкнул. Не смог себя даже заставить поговорить с ним нормально. Тогда боялся. Не знал, что сказать. Как? Как он мог его бросить? Лёша был солнышком, сгустком энергии и света. И он делился этим с Кириллом. Он был, блять, единственным, кто это делал. Кто принимал Кирилла, кто ценил его. Его!
И он просто испугался. «Зассал, а». Осознавал: не откажется он от Лёши напрямую. Просто… не сможет. Язык не повернётся.
Ответил бы ему тогда — не выдержал бы. Открыл дверь, упал на колени и разревелся бы от разрывающего чувства беспомощности. И чёрт его знает, что делал бы дальше, как бы после такого Лёшу прогонял.
Сейчас к этому примешался и стыд. Он просматривал фото в профиле Лёше, вспоминал, как он на него смотрел, и стыдился. Очень стыдился своей трусости, которой ранил Лёшу. Он заслуживал нормальные отношения, которые закончились бы нормальным расставанием. Он заслуживал разговора. Или хотя бы СМС-ки. Только вот у Кирилла смелости не хватило даже на пару строк, объясняющих его поведение.
Разве объяснишь ему всё в нескольких словах? Да и получится ли у Кирилла всё этими словами выразить? Как выразить животный страх перед отцом, страх перед одиночеством, осознание немощности, холод беспомощности, что сковывала его. Он не мог, не умел так. И боялся. Боялся предстать в глазах Лёши тем, кем он всё время и являлся: никчёмным, ни на что неспособным без своего отца пустым человеком. Лёша видел в нём что-то большее. Видел, но ошибался. Наверняка ошибался. Потому что ничего «большего» в Кирилле не было. Кирилла не было. Было имя. И всё.
В минуты прозрения Кирилл спорил сам с собой. Ну как же «всё»? Как же?! Имя не может чувствовать боль. Пустота не способна ощущать что-либо. Он ощущал. И боль, и страх, и отвращение. Всё это было, и было в избытке. Плескалось внутри, захлёстывая его с головой и вновь бросая в пучину самоуничижения, где ехидный голос разбивал его слабый аргумент одним лишь: «пустота!»
Внутренние часы Кирилла сбились напрочь. Он пропустил, как минула уже половина июля. И пропустил бы больше, если бы в один из дней не явился курьер, протянувший ему коробочку с новым телефоном. Кирилл запустил его и обнаружил на дисплее: «17 июля». Он, не поверив, сверился с ноутбуком и часами. Действительно. Дата верна.
Он провёл без Лёши две недели.
Две недели.
И ведь выжил как-то. Без пацана-то. Вон ещё, дышит, ходит, даже смеяться может. Пускай как-то нервно и чересчур громко, но может же! Кирилл отбросил смартфон на диван и потянулся к брошенному стакану, в котором намешал себе вслепую содержимое трёх разных бутылок.
Через пару минут телефон зазвонил. Номер зарегистрирован и заботливо подписан. «Отец», ну конечно же.
— Мне доложили, что ты спиваешься, — Кирилл хмыкнул. Ещё бы, конечно, за ним же «присмотрят». За ним же следят! — надеюсь, этого никто не видит? Не выходи в таком виде на улицу, иначе придётся выдать тебя за неуравновешенного и отправить на реабилитацию. Не доводи до этого.
Кирилл горько рассмеялся. Отец сбросил трубку почти сразу же.
— Никто не видит, кроме твоих рабов, — всё так же смеясь, ответил он в телефон, хоть звонок и прекратился. Кирилл убрал телефон на столик и посмотрел вверх, в угол, где прикреплена была камера. Раньше она позволяла ему чувствовать себя в безопасности. Навороченная система охраны, нейросеть, следящая за домом через десяток искусственных глаз и реагирующая на незваных гостей. Теперь же по воле отца по ту сторону камеры — не бездушная машина, а люди. Люди, насмехающиеся над ним, всё это время безучастно следящие за его моральной смертью. И никакой помощи, никакого сочувствия. Только стукачество отцу.
— Привет вам, уроды, — выкрикнул Кирилл, показывая в камеру поднятый средний палец. Он не знал, записывался ли звук, но его это не особо и волновало. Невербальный посыл до них уж точно дошёл.
Гречкин сделал ещё несколько глотков, от которых блевать тянуло. Бурда получилась крепкая и отвратная на вкус. Он морщился, кривился, но всё равно пил. Ну а что? Хуже уже не будет.
Он размышлял над словами отца. Над только что услышанными и всеми предыдущими. И вывод, который он сделал, его позабавил. Такой очевидно простой. И не сказать, что раньше он не приходил ему в голову. Нет же, он понимал это и до того. Но сейчас осознание крепко треснуло его по голове, проявляя эту мысль так чётко и чисто. Отцу всегда было на него плевать. Кирилл не существовал даже для него. Существовало общественное мнение о Гречкиных, существовали сплетни о Кирилле в интернете, рейтинги бренда и компаний, слова спонсоров и партнеров, но никак не Кирилл.
Не сын, а так, инвестиция. Инвестиция неудачная, выходящая из-под контроля. Ай-яй-яй! Плохая инвестиция! Кирилл безудержно захохотал. На глаза выступили слёзы. Ужас, инвестиция ещё и ревёт! Решения какие-то свои принимает, чувства испытывает! Фу! Фу такой быть!
Стакан с глухим стуком упал на пол. Не разбился, лишь завалился на бок и выплеснул на паркет содержимое. Кирилл задрал ноги, чтобы не вляпаться в стремительно разрастающуюся лужу, но смеяться не перестал. Наоборот, хохот стал только громче, больше напоминая истерику.
— Пожалуйтесь! Пожалуйтесь этому козлу ещё! Оно смеётся, представляете? Ха-ха, — Но в ответ — тишина. Телефон не зазвонил. Больше Кирилла никто не беспокоил.