Часть 6. Глава 9 (1/2)

Я ожидал незамедлительной казни или хотя бы тёмного сырого подземелья и кандалов, но получил только камеру в местной расположенной подле караулки тюрьме.

Паршивой, как и все прочие тюрьмы, и с ушедшими почти на половину под землю коридорами, разделяющими клетушки.

И та не на одного.

В этой ещё двое неудачников мается.

Лежат оба на деревянных не койках даже, а так, низко прибитых коротких полках.

Зато есть одинокий масляный фонарь на стене, ведро в углу и окошко под потолком, которое по всем предположениям должно выходить во внутренний двор. Такое узкое, что, если бы я задумал бежать и даже смог вырвать решетку, вряд ли бы втиснулся.

Но я не хочу никуда бежать. Я не собираюсь даже пытаться, и единственное, чем собираюсь заняться, это рассматриванием временных соседей.

И то только потому, что они живо интересуются мной, поднявшись со своих мест.

Оценивают, есть что урвать или нет.

Сегодня-завтра отправят в каменоломни или вздёрнут, а всё туда же. Истину говорят: старые привычки не умирают. И если руки горят…

Так, стоило только двери захлопнуться за моей спиной, как перестают притворяться спящими и с интересом пялятся, разгибаясь во весь невеликий рост.

Оба приземистые, и чудится, будто в ширину ничуть не меньше, чем в высоту. Коричневые от постоянного пребывания на солнце и покрытые шрамами.

У одного нет левого глаза, у второго — пальцев на левой руке. И неуловимо похожи между собой. Не то из-за того, что грязные и бородатые оба, с корками засохшей крови на разбитых носах, не то потому что братья или какие-то другие близкие родственники.

— Смотри-ка. Не из бедных кого-то угораздило. — Один толкает другого в плечо, и они абсолютно одинаково усмехаются. Неужто и вправду братья? — За что будете, господин Кривомордый?

Тот, что с культёй, раскланивается, сдерживая скрипучий, режущий по уху смех, но этого явно недостаточно для того, чтобы мне захотелось на него броситься.

О нет, если ему кажется это насмешкой, то пускай развлекаются между собой. Я не против.

У меня эмоций не осталось на то, чтобы реагировать.

— Не за яблоки, — отвечаю коротко и не повышая голоса. Отвечаю, потому что оба этого ждут, и киваю на деревянную полку с левой стороны: — Я сяду?

Теснятся тут же оба, сдвигаются в сторону, пропуская меня, и не таясь таращатся во все глаза. А те блестят как у кошек, быстрые и живые. Так и не разобрать, паре шулеров не повезло попасться страже или кому поопаснее.

И это всё, что мне досталось за Кёрна.

Насколько же неожиданной должна была быть его смерть, что никто не знает, что после неё делать.

— Конечно. — Сажусь на край низкой, очень низкой для меня полки, которая ещё и короткой оказывается на поверку, и вытягиваю ноги. Два взгляда тут же оказываются прикованы к голенищам моих сапог. — Только ложиться не советую.

— Почему же?

Спрашиваю безо всякого интереса и даже прикрываю глаза. За тем, как эти двое рассаживаются напротив, наблюдаю из-под опущенных ресниц.

— А как уснёшь, так и задушим. — Сообщает мне тот, что с культёй, и второй, более угрюмый и молчаливый, подтверждает его слова размашистым кивком. — Не любим мы с братом таких, как ты. Из благородных кто. Гнилые все. Не душевные.

Улыбаюсь против воли и поднимаю лицо. Лампа теперь по правую сторону висит, и её тусклый свет освещает все мои шрамы.

Из «благородных». Как же.

— Так срока добавят.

Посмеиваются в свои бороды, будто над несмышлёным, и тот, что с полным комплектом рук, будто бы добродушно поясняет:

— А нету тут сроков. Тут сразу вешают. — Точно. А я уже и забыл, где нахожусь. В городе победившей гуманности. Здесь нельзя казнить без разбирательства и суда. Вот завтра Совет и решит, как со мной быть. Четвертовать или повесить на потеху высокой публике? Интересно, детей поглазеть ещё водят? Или тем больше не в диковинку смотреть на синие раздувшиеся трупы и обмоченные штаны? — Не заметил разве, что соседние клетки все пустые? А три дня назад только шайку поймали. Десять нас было. Остались мы с братом.

Киваю, показывая, что тишину коридора действительно оценил, и пока они оба разглядывают меня, от нечего делать начинаю заниматься тем же.

Превращённые в дранину накидки, усиленные вставками на коленках штаны, исшарканные голенища и чужие резанные не раз и не два руки.

На лицах шрамы тоже. На тех их частях, что видны из-под густой поросли.

— Дорожники, что ли?

— А ты, выходит, не такой и господин?

Поворачиваю голову так, чтобы тени на лицо падали ещё резче, и гадаю, неужто неплохая рубашка красноречивее моей кривой морды.

— Совсем не господин.

— Из вояк, что ли? — Тот, который с культёй, пробует разгадать, откуда столько шрамов, а второй молчит и лишь смотрит, не переставая щуриться. Будто подозревает, но не понимает пока, в чём же дело. — Откуда тогда такие бляшка и сапоги?

— Не из них.

Подтверждаю, порядком позабавленный таким пристальным интересом, и понимаю, что, действительно, впервые за многие годы моя одежда настолько хороша, что я не смог бы слиться с ворьём или слоняющимися из края в край бездомными. Эти двое сразу глазами зацепились.

— Но спать всё равно не спи. — Предостерегает, и я даже не гадаю, шутит или нет. Какие тут шутки, когда глаза от жадности так и горят. — Больно уж хороши сапоги. Не выйдет удержаться.

Скорее объясняется заранее. Может, следует каким-то своим правилам. Чёрт его знает.

— А к чему они тебе, если знаешь, что скоро повесят?

Смотрю на запыленные носы и длинные, без единой царапины, голенища. Припоминаю, что когда-то очень давно видел, как подобные сняли с болтающихся в воздухе, ещё дергающихся ног.

Тогда это казалось забавным.

То, что подкладка ещё не успела остыть, а палач уже тут как тут. Суетится, чтобы вояки его не опередили. А то кто же знает этих караульных? А после поди угадай, кто утащил. С кого требовать свои законно причитающиеся подошвы и каблуки?

— А может, я в них и убегу?

Шутник попался. Везет мне отчего-то на таких. Нечистых на руку и с тягой потрепаться.

Хорошо, что на этот раз лишь один из двоих такой развесёлый. Второй только два слова и вставил, за вычетом скользких ухмылок.

— А у кого-то выходило?

Действительно любопытно.

Поставят исключительно ради меня дополнительный конвой, или Ядвиг решил, что незачем? В любом случае, я здесь ненадолго. Не задержусь.

— Да стражники болтали, что частенько случается. Двери-то плёвые в камерах. — Бросаю оценивающий взгляд на то, что он только что назвал «плёвым». На вид прочная. Плечом не высадить. Разве что, может быть трухлявой и мягкой внутри. Подточенной всякими вредителями. — Вот до конца коридора ещё никто не доходил. Рубят, суки, без зазрения совести. Топорами кости ломают и тащат назад, а когда сдохнешь, увозят к предместьям и сжигают в яме у деревень.

— А с теми, кто не сбегает, что? — Такой полезный диалог выходит, что с каждой новой фразой скучнею всё больше и больше. — Казнят на площади?

Переглядываются. Отвечают недружным хохотом. Я для них, видно, совсем чудной. При таких дорогих сапогах ни лешего не смыслю в светской жизни.

— Площадь только для больших птиц. — Но, с другой стороны, когда ещё такой умник, как этот косматый бородач, сможет почувствовать себя таким важным? Пускай хоть кто-то наслаждается, что ли. — Шушеру тут во дворе вешают. Или обезглавливают. На что у палача настроя достанет.

Или выдумки.

Порой таких изобретательных на должность ставят… Даже не знаю, что первое всплывает в моей голове: публичное свежевание или новенький, представленный под радостные крики граждан, прикаченный к помосту, костолом. И надо же, ни одна барышня в обморок не упала. А я вот упал. Было ли мне тогда хотя бы шестнадцать? Чудный город. Куда не сунься — одни воспоминания.

— А ты знаток.

Произношу, глядя в потолок, да и то потому, что ждут. Оба на меня пялятся в три своих глаза и почти не моргают. Один сжимает край узкой лавки, на которой сидит. Не терпится ему. Вот-вот бросится.

— А я сам раньше служивым был, — проговаривает в противовес позе медленно и, кажется, немного важничает. — До того, как бросил всё да ударился в порядочный разбой.

— Почему бросил?

Это, пожалуй, достаточно любопытно. Что им, платят мало? Или не позволяют воровать и хватать за волосы понравившихся девок? Может, те вояки, что рангом повыше, подобным и брезгуют, а вот шушера…

Шушера, которая вдруг беспокойно завозилась, и тот брат, что потупее, в очередной раз пихает первого в плечо. Хорошо так, с грацией недовольного медведя.

— Не много ли он выспрашивает?

Выдыхаю и терпеливо жду. Да и говорить нам больше не о чем. Можно и избавить этих двоих от своего общества.

— Да, не много ли? — Второй такую паузу вытянул, что вышло бы и подремать. Обдумал всё ещё раз и теперь щурится. — Может, и неспроста тебя сюда бросили? В таких-то сапогах…

Указывает взглядом на мои ноги и сразу же, без перехода и предупреждений, вскакивает и бросается на меня.

Схватить за шею хочет, повалить на лавку, чтобы навалиться сверху и задушить, но промахивается.

Меньше всего мне сейчас хочется, чтобы меня хватали.

Ночь и без того неудачная вышла.

Сдвигаюсь по лавке влево и поднимаюсь ещё до того, как первый, толкнувшийся от стены, развернётся, а второй полезет шарить в дальнем углу.

Первого не церемонясь отшвыриваю в стену, а второму разбиваю лицо коленом. Больно низко он был у земли, чтобы не использовать.

Бряцает челюстью и растягивается прямо как был около лавки.

Первый же выходит более опытным и, несмотря на то, что приложился плечом о шершавую жёсткую стену, даже не сморщился.

Отскочил от неё и отступил к двери.

И таращится во все глаза. Соображает что-то своей косматой головой и стискивает кулаки. Больше не треплется. Да и сапоги мои ему теперь не нужны.

А вот навалять хочет.

Так сильно, что даже не дурит и бьёт не на дурака.

Бьёт, пытаясь попасть сначала в челюсть, а после по печени. Сильно бьёт, но попадает по выставленным рукам. Скорости ему не хватает, для того чтобы достать.

А вот я успеваю.

Успеваю выдать ему прямой в нос, а после, когда согнётся, не мудрствуя добавляю в живот. Заваливается на бок, и на спину я перекатываю его уже сам.

Стонет и тут же хрипит, пытаясь скинуть опустившийся на свою гортань сапог.

Задыхается, пытается ногу мою скинуть, стучит по голени и бестолково сжимает голенище. Недолго возится, почти сразу слабеет и начинает мелко дрожать.

Лицо при этом перекашивает так, будто он и не человек вовсе. Нечто, притворяющееся человеком.

С вывалившимся синим языком и налитыми кровью глазами.

Держу, пока удары сердца слышать не перестану, и только после убираю подошву так сильно понравившихся ему сапог.

Возвращаюсь на лавку и жду, когда же очнётся второй. Даже любопытно становится: бросится сразу или будет ждать?

Об одном жалею: труп скоро завоняет. Вряд ли охрана будет настолько любезна, чтобы забрать его.

***

Разумеется, не забрали.

Так и лежит посреди камеры. Явившийся со скудным обедом служивый равнодушно перешагнул через него, обменялся взглядами со вторым, охраняющим дверь, и вышел. Мог бы и не заходить вовсе, пихнуть мелкие плошки под дверь, но не стал.

Любопытный, должно быть, тоже.

Молодой совсем. Может, ещё не привыкший. Или, как Ядвиг, никогда не видел мёртвых. Не посчастливилось ещё, вот он и явился.

И вроде бы и глупо думать о подобном, да больше мне не о чем думать.

Я осознанно этого не делаю. Заставляю себя рассматривать стены и изредка глядеть на очухавшегося и вжавшегося в угол лавки второго бородача, который с одинаковым ужасом в выпученном глазу глядит и на меня, и на мёртвого брата. Уже сомневаюсь, что он бы и на спящего кинулся.

Кишка тонка.

Страха в нём слишком много.

Так и сидим вдвоем весь следующий день, и единственное, что меняется, это ход светлых пятен, пробивающихся через узкую решётку.

Те сначала по стене бродят, после переползают на пол, становятся ярче к вечеру и, выцветая, умирают на соседней стене. Слышно, как перекрикиваются караульные, прежде чем запереть двери своей сторожки, а после умирает всё до утра.

Опускается тишина.

Чучело, напротив, так и не сомкнуло глаз. Теперь он опасается спать и, надо же, оказывается, боится трупов. Косится на лежащее на полу тело всё с большей тревогой, но то не спешит подниматься. То остаётся мертвым во всех абсолютных смыслах. Видно, дела на этом свете у него окончательно закончились. Незачем возвращаться.

Ночь в самом разгаре, когда я начинаю гадать, наскребёт ли этот бородач достаточно смелости для того, чтобы встать, или предпочтёт гадить под себя, только бы не сводить с меня взгляда. Не то мало ли, угроблю прямо у ржавого ведра и брошу рядом, а то и утоплю прямо в нём.

Выдыхаю и уже собираюсь спросить об этом вслух, как негромкий шорох за окном отвлекает моё внимание.

Шорох, после звук, с которым мелкий, нанесенный ветром сор хрустит под крепкими подошвами, и, наконец, шаги.

Перебежками, со стороны охранной башни, и замирают вот тут, совсем рядом. У соседнего окна.

Интересно, скажи кто караульным по утру, что ночью кто-то добровольно влез во внутренний тюремный двор, они поверят?

Скорее посмеются и наградят шутника парой ударов. Чтобы поумерить пыл.

— Я не хочу сейчас разговаривать.

Проговариваю в тишину, не поворачивая головы, и шаги становятся куда увереннее. Всего три, оказывается, нужно, для того чтобы ноги заслонили и без того скудный, едва просачивающийся внутрь камеры лунный свет.

— О, извини, я как-то об этом не подумал. — Улыбаюсь уголком рта и, удобнее пристроив затылок к стене, поворачиваю голову. Смотрю на начавшего интересовать мух ещё вечером мертвеца. — Мне заскочить после казни? Поболтать с твоей башкой?

Злится.

Шепчет, а у самого голос того и гляди сольётся в одно сплошное шипение. Не нравится ему, надо же. Не согласен он со мной.

— Уже решили как казнят?

Спрашиваю, не меняя интонации, и слышу, как на улице досадливо пинают какой-то мелкий камешек.

— Ничего пока не решили. — Вот как. А я был уверен, что уже к утру буду в курсе. Минувшему утру, а не следующему. Как-то всё слишком долго. Где же чужие рвение и заинтересованность? — Но будь уверен, решат.

Киваю разом и себе, и ошарашенному бородачу.

— Чудно. — В воздухе повисает молчание, и я же с неудовольствием его и разбиваю. Действительно не хочу ни бесед, ни вздохов. Даже слушать его ругань не хочу. — Возвращайся назад.

Отмалчивается. Может, пялится на небо, а может, сверлит взглядом дверь караулки. Не знаю. В другом месте ему нужно быть. Не здесь.

— Что ты собираешься делать?

Такой простой вопрос. Вопрос, на который мне, пожалуй, нечего ответить.

Он напряжённый и задёрганный. Он весь морально взъерошенный и жаждет действий. Он хочет услышать хоть что-нибудь обнадеживающее. А у меня этого нет. Ничего нет, кроме какой-то странной, по-осеннему тяжёлой усталости.

— Ничего.

Произношу и тут же смыкаю веки. Как от потока воды уклоняюсь, но куда тут. Шёпот из-за решетки того и гляди перейдёт на крик. Уже перешёл бы, будь он немного поглупее.

— Это в каком смысле? — Присаживается на корточки, голос от этого становится ближе и будто бы ещё злее. — Не хочется тебя расстраивать, любимый, но как бы твой папочка не пытался спасти свою репутацию, этого не хватит. Тебя всё равно казнят.

Заканчивает желчно, запальчиво, стремясь оцарапать, но и это без толку. Я знаю, что Штефан из кожи вон лезет, понимая, что если меня казнят, то и его вскоре в предместья выселят. Никакой власти и денег уже не будет. И, пожалуй, ради того, чтобы посмотреть на его рожу, когда он осознает, что всё, можно собирать пожитки, разок можно и умереть. Пускай и одним из самых мерзких и унизительных способов.

— И что?

Фыркает и, должно быть, покачав головой, мечтательно тянет:

— Нос бы тебе сломать, да эта решётка… — Пробует дёрнуть её пальцами, но быстро убирает руку, понимая, что бесполезно. Мелькнули только белые костяшки и тут же скрылись. — Сплошное издевательство.

Не то слово.

Мне тоже не нравится. Ни нормального обзора, ни даже крыс, деловито шастающих по двору, не погонять.

— Как княжна?

Пожалуй, это единственное, из-за чего мне жаль. Очнётся, а я этого не увижу. И психовать будет снова. Ни к чему ему это. Совсем сейчас ни к чему.

— Не в тюрьме.

Одёргиваю, сразу же, не дожидаясь новых острот:

— Я не спросил, где.

Явился — так нечего выделываться. Пускай сглотнёт своё ехидство.

Снова молчит. Паузу тянет и, видимо, решает, слушаться или нет. Выдыхает в итоге, и говорит уже не шепотом.

— Просыпался один раз. Попросил воды и тут же вырубился обратно.

Что же. Уже неплохо. Раз попросил, то хотя бы рассудок не помутился. А слабость рано или поздно пройдёт.

— Тогда почему ты здесь?

Разговаривать с решёткой даже забавно. Мелькает мысль, что если совсем уж охамею и начну посылать его в открытую, то не сможет даже наброситься. И орать во всю глотку тоже не сможет. Куда ни посмотри, одни плюсы.

— Потому что ты здесь. — Другого ответа я и не ожидал. Разве что в моей голове он ещё насмешливо добавил, что явился поглумиться. — И как вообще это понимать? Мне, значит, запретил, а сам…

Замолкает, видимо, снова осматривается, помнит об осторожности, и, пользуясь этим, успеваю встать и подойти к решётке. Запрокинуть голову, для того чтобы глянуть на кусок его ноги.

— А я не ты.

— Выходит, только меня казнить нельзя? — Разворачивается лицом к стене и, сохраняя равновесие, прижимается лбом к камню над этим жалким подобием окна. Всё равно ни черта не видно. Только карман куртки. — Я бы расплакался от этой чудной жертвенности прямо здесь, в тюрьме, да боюсь никто не оценит.

— Не оценит.

Подтверждаю и краем глаза замечаю какое-то движение на лавке. Неужто бородач ожил и, пошарив по карманам, нашёл там немного смелости?

— Меня просто трясёт от того, как ты меня бесишь.

На этот раз просто киваю на замечание снаружи и, размяв шею, приваливаюсь плечом к стене аккурат под окошком. Одноглазый странно кренится, а после и вовсе заваливается на лавку. Спустя полминуты, опустив взгляд, замечаю, как из-под него медленно потекло на пол. Отступаю на полшага и понимаю, что он больше не моргает. Так и замер с выпученным глазом и сжатыми губами. От удара головой окочурился, что ли? А по виду и не скажешь, что такой нежный.

— И возьми себя уже в руки. — Молчавшее окно снова начинает командовать. Голос у Луки становится требовательным и даже капризным. Видно, убедившись, что всё в порядке, начинает хаметь на глазах. И требовать тоже. — Ты не можешь положить башку на плаху, а после сделать вид, что её не отсекли на глазах у всего города.

— Почему нет?

И правда, почему? Это решило бы сразу несколько проблем. За исключением той, что, пожалуй, собаки могут ободрать моё лицо за время забытья, и далеко не факт, что то, что приладило мою голову назад в прошлый раз, не перепутает ничего в этот. И то, что в Голдвилль после будет не вернуться тоже, пожалуй, удручающий факт. Мне бы хотелось кое-что здесь доделать.

— Потому что тогда я притащу княжну на площадь. Пускай тоже посмотрит. Его очень впечатлит, будь уверен.

Насколько же всерьёз начал злиться. Уже угрожает. Только мы оба знаем, что не притащит. Теперь нет.

— Всё никак не можешь забыть?

Дразню как зелёного мальчишку, и Лука недовольно отмахивается, судя по движению мелькнувшего рукава.

— Не хочу, чтобы погань, заседающая на верхушке, думала, будто все сделала верно. — О да, конечно. Конечно, я верю, что ему вдруг стало не всё равно и захотелось утереть нос всем власть имущим разом. — Так есть какие-нибудь мысли? Хоть что-нибудь?

Крепко же его о стену приложило. Беспокоится. Может, и вовсе чувствует свою вину? Придумал себе уже, что сам должен был грохнуть Кёрна? Красиво и тихо, разумеется. Незаметно растворившись в темноте.

Жаль, что не доказать ему, что ни лешего бы не вышло. Либо ранили бы или, что куда хуже, поймали. И уже я был бы по ту сторону решётки. Если бы смог так же тихо перебраться через высокие стены и пробежать по крыше.

Потираю висок, а после, словно сжавшись, снова опускаюсь на лавку и, пользуясь тем, что не видит меня, сжимаю голову обеими ладонями.

Не хочу я уже. Не хочу никому ничего доказывать.

— Дай мне минуту.

Прошу и чуть ли не насилу заставляю себя начать думать. Размышлять о том, есть ли в самом деле какие-то варианты.

— Это запросто. — Отзывается спокойнее и добавляет будто бы даже без иронии: — Этого у нас хоть завались.

В этом он прав, до самого рассвета никто не покажется. Только солнечные лучи и способны выпереть караульных на улицу. Ночью они зазря не шастают. Только по великой необходимости.

— А Йен?

Напоминаю ему о княжне так, будто он сам мог позабыть, и Лука отвечает совершенно неожиданным смешком.

— Ты будешь смеяться, но твоя невеста вызвалась за ним присмотреть. — Смаргиваю и не понимаю. Что значит, «вызвалась»? — Наплел ей про нашу с ним любовь, сказал, что возможно смогу помочь тебе. Она и осталась. Сидит, протирает его лоб салфеткой.

Как трогательно. А то, что она опустит подушку на его лицо, если тот ляпнет что-нибудь в забытье, Лука не подумал. Решил, что она слишком добра и ранима. И не сможет наброситься на беззащитного мальчишку, подобно изголодавшемуся ругару.

Ругару.

Повторяю мысленно и вспоминаю того, перекошенного и слабого, встреченного мной в подземных ходах. Обо всех других тварях вспоминаю тоже.

— Сделаешь кое-что для меня?

Кое-что, что, может быть, изменит мнение городского совета относительно меня.

— Я здесь исключительно ради этого. — Поднимается на ноги, и я в очередной раз убеждаюсь, что не стоило и спрашивать. — Только прикажите, мой господин.

Кривляется и, должно быть, сдерживает желание раскланяться. Мне хочется выгнать его побыстрее. Дурашливость в подобном месте совсем не кстати. Но она лишь добавляет ему энтузиазма.

— Я думаю, всё же есть один способ заставить всех забыть о том, что случилось с Кёрном.

— Так что требуется сделать?

Опускаю голову и смотрю на носы своих сапог. На правом обнаруживается пыльное пятно. Оцениваю его так тщательно и долго, будто это действительно что-то важное, и, мысленно взвесив все за и против, возвращаюсь взглядом к решётке.

— Прогуляться к центральной площади сможешь?

***

Ядвиг явился сопроводить меня лично. Ещё сутки продержали в камере с двумя трупами, а после, связав руки, не заковав даже, а так, смотав запястья верёвкой, повезли в ратушу.

Под порицающие очи, надо думать.

Шушеру казнят, значит, в тюрьме, без суда и долгих разговоров, а мне оказана великая честь. Меня они хотят посмотреть лично.

Унизить.

Вычитать Штефану, а уже после казнить.

Не могу не улыбаться, и Ядвиг, чья неприязнь стала физически ощутима, кривится. Странно, что не вменили мне ещё и этих двоих, оставшихся в камере. Только не уверен, что после того, что я сделал с Кёрном, дорожники сошли бы за отягчающее.

Больно уж птицы разного полета. После того, как убил дракона, кикиморы уже не считаются.

Ведут сначала до экипажа, а после от него, нарочно остановившись на противоположном конце площади, через всю её, к высоким дверям, за которыми я уже был.

Тайно, в темноте, но… Взглядов много.

Провожают меня, буравят в спину, кто-то даже не стесняясь таращится прямо в лицо, пытаясь заглянуть в глаза.

Любопытно им всем. И ни капли не страшно. Ещё бы, я же связан и окружен аж четырьмя вооруженными провожатыми.

Заводят в здание, а после по широкой лестнице ведут на второй этаж.

Коридоры широкие, украшенные статуями в нишах и несколькими десятками картин. Должно быть, самых почётных граждан. Членов управляющего всем городом совета.

Что же, вот и представилась возможность увидеть всех их лично.

Изволят ли объявить в начале заседания, что мне была оказана великая честь? Увидеть столько обрюзгших недовольных лиц перед казнью. Штефан тоже должен быть внутри.

Безумно рад и без конца проклинает тот день, когда решил вспомнить обо мне.

Как бы то ни было, совсем скоро буду знать наверняка.

Когда заводят внутрь одного из залов, первым делом задираю голову и изучаю покатые высокие окна, выходящие на причудливую отдельную крышу. Короткая должна быть совсем, но для того, чтобы человеку улечься, вполне хватит.

И окна эти открыты, надо же.

День ожидается жаркий.

Так что же они решили: банально отрубить голову или, может, четвертовать?

Пятеро в зале.

Первой вижу уже знакомую мне Фаору, и уже от нее, слева направо, осматриваю остальных.

Мужчины все седовласые, в годах, со знаками отличия на плечах и груди. Абсолютно безликие в своей напускной важности. Расположились за длинным, стоящим на приличном возвышении столом, около противоположной стены, а меня просто вывели на середину зала.

Не развязывая рук и не предлагая стула.

Штефана замечаю в последнюю очередь за своей спиной, в правом углу зала. Подпирает его спиной и выглядит крайне мрачным. Помятым выглядит, и будто сам себя держит, уцепившись за плечи руками.

Молчит.

Затылок мой взглядом сверлит. Может, ещё и сплюнул бы на полированный каменный пол, да воспитание не позволяет.

Последним, растолкав плотно закрывающих дверной проход стражников, в зал забегает красный, прижимающий к груди какие-то бумаги писарь. Помятый весь, нелепый какой-то, в одежде явно с чужого плеча и не то шуганный настолько, что заранее пригибается, не то просто кривой на один бок.

Спотыкается около меня, умудряется устоять на ногах и занимает последний свободный стул с высокой спинкой.

Дорого, но не особенно роскошно. Я ожидал большего от зала-то заседаний.

— Мы собрались в этот день, для того чтобы свершить великое правосудие. — Отрываюсь от своих размышлений и обращаю взгляд на сидящего в центре древнего старика. Такого и заказывать смысла нет. Сам помрёт, если закашляется. — Почтить память, и дабы не оскорбить память ушедшего беззаконием…

И нудный настолько, что я успеваю трижды закрыть глаза и поразмыслить о своём. А этот всё мямлит и мямлит, проглатывая слоги.

Будто жуёт что-то беззубыми дёснами, а не толкает глубокомысленные речи.

Слушать нет никаких сил.

— А если ближе к делу?

Не выдерживаю после первого же подкравшегося к его соседу по столу зевка, и этот же, едва успевший прикрыть рот, меня и одёргивает, строго сведя кустистые брови.

— Проявите немного уважения, молодой человек!

Такой серьёзный. На вид около пятидесяти, и, несмотря на седые виски и увесистый, заметный даже из-за стола живот, кажется самым юным среди остальных стариков.

— Зачем? — Спрашиваю, глядя прямо на него и сцепив в замок примотанные друг к другу ладони. — Вы же казните меня в любом случае.

Багровеет, всем своим телом излучая самый что ни на есть праведный гнев, и молча кивает тут же подскочившему ко мне Ядвигу. Не знаю, что он должен был сделать, но бить или дёргать не решается. Только шепчет так громко, что и в коридоре услышать можно:

— Ты не мог бы захлопнуть свой рот и послушать, что скажет его милость?

Напускаю на себя самый невинный вид, на какой только способен, и пожимаю плечами.

— Я только спросил.

Презрение в снисходительном взгляде сидящего по центру стола едва ли не потрогать можно. Да и смотрит на меня, как на клопа. Но я для него клоп и есть. Считает, небось, что само моё присутствие оскорбительно. Такие предпочитают смотреть лишь на то, что им нравится. Никак не на заключённого, которого отчего-то не привели в цепях.

— Вы здесь для того, чтобы держать ответ, а не задавать свои вопросы.

Надо же, так уважительно. А где оскорбления и тысяча проклятий? Или так только в трактирах разговаривают?

— Тогда, может, уже начнём?

Предлагаю, когда всеобщее молчаливое презрение начинает надоедать, и Ядвиг снова кривится и вставляет несколько запальчивых слов.

— Не терпится оказаться в петле? — Поперёк горла я ему встал. Мешаю. Такой он ещё глупый. Так и не понял, что делить нам давно нечего. — Молчи, когда другие говорят, не то продолжишь слушать уже с кляпом.

Страшно.

Угроза из тех, что невозможно проигнорировать. Только смиренно кивнуть и дождаться, когда же ко мне обратятся снова.

— Итак, раз уж мы дошли до непосредственного разбирательства, то, может, вы хотите сделать какое-нибудь заявление?

Фаора строга тоже. Держится уверенно и обращается слегка отстранённо. Так, словно и не собиралась быть сегодня здесь, но ей пришлось.

— Нет.

— Никаких оправданий?

Уточняет, вскинув седую бровь, и я повторяю то же, что сказал до этого.

— Нет.

— Значит, вы признаёте, что собственными руками лишили жизни одного из самых уважаемых людей нашего города?

Старик даже приподнимается, для того чтобы выдвинуться вперёд сильнее. Ждёт ответа с чуть приоткрытым ртом и смотрит за меня, на моего никчёмного папашу.

И до ничем не прикрытого злорадства ему всего одна моя фраза.

— Его, своих братьев, дорожное отребье, оказавшееся со мной в одной камере.

Подтверждаю ещё раз, перечисляя, и надеюсь, что уж на этот раз ни у кого глупых вопросов не останется. Сколько же можно одно по-другому перемалывать?

— Вы понимаете, что именно говорите? — Надо же. А писарь, оказывается, не немой. Может, капнул только что на свои бумажки чернилами и, пересилив страх, решил подать голос и избавить себя от лишней работы. Если пустого трёпа и замысловатых речей не будет, то к чему записывать? — И к чему это приведёт?

— Разумеется.

Тут же переводит взгляд на центр длинного стола, и старик, буравящий взглядом правый угол за моим плечом, опускается назад, на кресло.

— Тогда я не вижу смысла в проведении слушания. — Хлопнул бы в ладоши, да с веревкой несподручно. Они сами не знают, для чего притащили меня сюда. — Повесить, как только будет собран помост. А ты… Ты так опечалил меня, Штефан. Какие были виды, и какое разочарование. Думаю, с твоей стороны будет мудрым…

— Подарить городскому совету прииск и тихо убраться из города?

Не удержавшись, снова влезаю, и на этот раз не получаю даже снисходительно-брезгливого взгляда. Меня будто в зале уже и нет. Теперь очередь Штефана внимать и каяться. Но, как бы жаль ни было, совершенно нет времени. Чужое блеянье я и после могу послушать.

— Ядвиг, ты не мог бы его увести?

Старик обращается к нему почти ласково, растягивая беззубый тонкий рот в улыбке, и мне становится так омерзительно, что, пожалуй, с меня пока хватит.

И любезностей, и попыток капитана показать свою власть.

— Подойдешь ко мне сейчас, и я сломаю твою шею, — обещаю, едва он только собирается шагнуть в мою сторону, и, пользуясь тем, что он замер на несколько секунд, обращаюсь уже ко всему совету: — А теперь вы послушайте…

Даже не договариваю, как беззубый вскакивает и лупит своими сухими ладонями по столешнице.

— Я же приказал увести!

Охрана от двери бросается вперёд вместе с Ядвигом. Хватают меня сразу и за плечи, и даже за перевязанные кисти. Дёргают назад, заставляют пятиться, но не могут заставить замолчать.

— И тварей, которых Кёрн развёл под городом, ты тоже прикажешь увести? — Задавать вопросы мне запретить не могут. И даже одного из них хватает, чтобы Фаора вдруг побледнела. Она и писарь, который от неожиданности выронил заточенной перо. — Заковать? Повесить на площади?

Спрашиваю, послушно отступая назад, вслед за стражниками, но именно они и останавливаются первые. Оба, сразу. Не вижу затылком, но вот Ядвига, который передо мной, очень даже.

Как сжимает челюсти и с вызовом вскидывает подбородок, удерживая мой взгляд.

— О чём он говорит?

Бровастый, имени которого я даже спрашивать бы не стал, переглядывается сначала со стариком в центре стола, а после также демонстративно с другим, пожавшим плечами мужиком.

Седым и совсем тощим.

Лука выглядел лучше, когда я нашёл его в той пещере, чем этот чумной. Помирать завтра, так нет же, всё держится за своё кресло. Может, на него и поглядывал Штефан? Сколько вообще мест в этом Совете?

— Госпожа Фаора? — Справилась уже со вспышкой удивления, и меловые пятна сменились румянцем. — Не окажете честь?

Делаю полшага вперёд, и она, сжимая губы в линию, якобы скучающе отводит глаза.

— Я не понимаю.

— Анджей, прекрати. Ты всё делаешь только хуже.

Штефан отмер. Решает приблизиться, но отчего-то не объясняет, кому хуже я делаю. Себе? Так разве меня уже не приговорили?

— Не может же быть так, что никто из вас, идиотов, не знал о его делах? — Даже на улыбку пробивает. И взгляд отчего-то сам устремляется к потолочному окну. — Что, никто не заметил, как опустел целый гарнизон? Никто не знает, куда пропадают люди?

Не просят увести или заткнуться.

Ничего не просят и не говорят.

И я вижу их такими, какие они есть. Стариками с мнимой, ускользающей из рук властью. Перебью сейчас всех, так и ловить не станут. Все будут слишком заняты переделом власти и освободившихся стульев.

— Фаора?

Старик в центре нашёл, на кого обратить своё недовольство. Теперь на неё и глядит, подобрав рот и все окружающие его складки. Хочет казаться грозным, но выходит у него плохо. Жалко даже.

С трудом верится, что эта развалина — одно из главных морщинистых лиц города.

— Я так же, как и вы, не понимаю, о чём он говорит.

Уговоры, споры, виляния… Десять минут едва прошло, а я уже устал.

Мне кажется, что выдержать все бюрократические разборки сложнее, чем разворошить и уничтожить гнездо оголодавших гулей. Те хотя бы не открещиваются от того, что хотят тебя сожрать.

— Если бы не понимала, то не стала бы выписывать разрешение осмотреть гарнизон. — Возражаю против случившегося с ней старческого беспамятства и не без удовольствия обращаюсь к единственному свидетелю, который у меня был. — Верно, Ядвиг?

Кривится и с неохотой, но признаёт, что такое и вправду было.

— Мы ничего в нём не нашли.

Разумеется. Ничего живого.

— Кроме пустых клеток. — Соглашаюсь с ним и против воли думаю о том, что уже тогда стоило понять, что неспроста их там оставили. Ой как неспроста. — Точно такие же стоят в подземных коридорах под городом. Я не знаю, сколько.

Шепотки бегут тут же. От одного к другому, на ухо, просто вполголоса… Ёрзают все как один, мнутся, и только непогрешимый капитан не меняется в лице. Неприязнь на нём разве что вырисовывается куда лучше.

— Ты спускался?

Ему очень не хочется меня спрашивать. Не хочется со мной разговаривать и выяснять.

Опираться на мои слова не хочется. И я его понимаю. Он сам не тот, с кем мне стоит говорить.

— Может, выпроводим лишних и обсудим уже всерьёз? — Предлагаю старику в центре стола и демонстративно вытягиваю связанные друг с другом запястья вперёд, показывая, что и без стражи останусь безопасным. — До того, как оголодавшие чудища прорвутся в город?

Мне это предложение немалой доли упрямства стоит. Они, пятеро и писарь, делятся.

Улавливаю и «немыслимо», и тут же смазанное «докатилось».

О слухах это или о том, что приходится вести переговоры с таким, как я, предпочитаю не выяснять. Тем более, что Фаора, как самая расположенная ко мне, подаёт голос и с неудовольствием признает, что уже…

— Прорвались.

Одним словом, уводя взгляд в сторону, и также отворачиваясь и от резво провернувшегося на каблуках своих сапог Ядвига.

— Что?

Надо же. Видно, он лицом не вышел для того, чтобы первым узнавать все свежие сплетни. А может, слишком прост и прямолинеен и потому выше капитана, властителя караулки и трёх пик, уже не поднимется.

Политики не таких любят. Политикам ближе вёрткие и широко мыслящие. Корыстные. Как Лука.

Фаора сглатывает, с неудовольствием поджимает губы и, больше не обмениваясь ни с кем взглядами, признаётся. И вид у неё такой, будто кается.

— Вчера ночью. Устроили резню в одном из поместий. — А я уже начал думать, что она и не скажет. Что предпочтёт и дальше изображать равнодушие и непоколебимость. — Растерзаны даже слуги. Такие раны мог оставить только зверь. Или какая-то тварь. Много тварей.

Не испытываю ни шока, ни удивления. Не круглю глаза, как Ядвиг, и не переминаюсь с ноги на ногу, как занервничавшая стража около дверей. Ещё бы им не нервничать. Это днём они здесь. Ночью в числе прочих обходят улицы.

Если посмотреть, то в лицах меняются все.

Даже Штефан, на которого я ради интереса бросил короткий взгляд.

Опускает глаза, крепче сжимает и без того лежащие на плечах руки. Думает ли он, что до него могут добраться следующим? Или засилье монстров — это плата за золото в шахтах? Может ли он верить в старые сказки?

— И вы молчите, потому что вот так умирать — это удел бедных? — Не стоило, но не удержался. Уже не верю в то, что меня могут вздёрнуть. Верю, что ещё пара минут, и им придется крайне нехотя развязать мои руки. — Да и паника никому не нужна.

Добавляю тише, но, судя по взгляду, который на меня бросил каким-то чудом всё ещё не глухой старик, это его задело больше. Утрата контроля — занятное ощущение. Представлять, как влияние буквально вытекает через бесполезно сжавшиеся пальцы.

— Ты разве не понимаешь, что это ещё один повод для незамедлительной казни?

Значит, начал раздумывать о том, как использовать меня. Можно ли вообще использовать. И тут же сомневается. Угрожает для подкрепления своей мнимой власти.

— Напротив. Это повод отпустить меня. — Густобровый презрительно фыркает в ответ, всем своим видом показывая, что большего бреда не слышал, и я с интересом наблюдаю за тем, каким же станет его лицо, когда я закончу. — И заплатить сверху. Думайте, госпожа.

Фаора, к которой я обращаюсь, щурится. Выглядит озадаченной, уловившей нечто, брошенное между слов, и, поразмыслив, вдруг не сдаётся даже, а принимает мою сторону.

Жестом велит страже выпустить абсолютно бесполезного Штефана, и после того, как закроется дверь, глядит на Ядвига, будто решая. Его тоже попросить или может порадоваться.

В итоге оставила. Стражникам велела дежурить в коридоре.

— Кёрн действительно никогда не был честен со всеми нами. — Наконец-то, сказала. Другие вновь повернулись к ней. Смотрят во все глаза, кто хуже, кто лучше изображая удивление. У писаря получается лучше остальных. Бровастый же и не старается особо. Мрачнеет, как туча. — И дела, которыми он занимался, можно назвать весьма и весьма спорными. Не думаю, что я одна осведомлена.

И я не думаю.

Я уверен, что все так или иначе знали или догадывались, в чьих руках сосредоточилась вся власть. Радуются в тайне, небось, что нагретый этой огромной задницей стул освободился, но нет же, нужно показательно скорбеть да в довесок устроить громкую казнь.

— Даже если и так, то это не отменяет его заслуг и великого вклада в благополучие нашего города. Это не повод не казнить этого…

Приподнимаю брови, показывая, что готов дослушать, но старик морщится и отмахивается. Всем своим видом показывает, что я и оскорблений его не достоин. Важный до безумия, а от полоумного старосты какой-нибудь захудалой деревни если и отличается, то одними только тряпками. Ума ни на монету не осталось.

Мозги такие же дряхлые, как и тело.

— Пока я предлагаю его выслушать. — А мне везет на мудрых старух. Может, хотя бы у неё еще осталось немного сознательности? — Мы же можем послушать, раз уже собрались?

Выдвигается вперёд, чтобы дотянуться глазами до противоположного конца стола, и я замечаю нечто интересное. Она держит что-то весьма небольшое и заметное только из-за движений её тела, но не лежащих на коленях рук.

— Что у вас под столом?

Спрашиваю не затягивая, и её глаза начинают бегать. Слишком много взглядов сразу устремилось, куда не следовало. А пока сидела ровно, касаясь животом края столешницы, было и не понять.

— Надо полагать, обычная шкатулка.

Неловко жмёт плечами, но не показывает её. Напротив, крепче сжимает, будто опасаясь, что сейчас кто-нибудь да бросится отбирать. А меня как молнией бьёт.

Знаю я, что это за шкатулка!

Не врал, выходит, этот блинолицый увалень! Увели у него артефакт. Да только он и подумать не мог, что это была она. Мне вообще некогда было думать. А теперь, когда Кёрн умер, задачка решилась сама собой. Вещицу теперь можно брать с собой, не опасаясь, что хозяин её узнает.

Одно только мне ещё интересно.

— Не подскажете имя умельца, который смог украсть её для вас?

Вопрос слишком прямой для того, чтобы она не потерялась. И этим же всё и подтвердила.

— Это не…

Делает паузу, не зная, как оправдаться, и я нетерпеливо мотаю головой. Это именно то, о чём я думаю. Прочее уже не интересно.

— Зачем вы её взяли? — Вот, что главное. Это и то, что лежит внутри. — Твари уже нашли проход в город. Ничто не помешает им вернуться и закусить снова.

Напоминаю, не уточняя, что нечисть не побрезгует и стариками, но это, выходит, и не нужно. Когда дело касается личной безопасности, секретность отходит на второй план.

— Поэтому и взяла. — Сознаётся всё ещё неохотно и упрямо не поворачиваясь к своим соседям по столу. Пусть те и не знают, откуда я в курсе о предмете разговора, всё остальное более чем понятно. — Я думаю, Кёрн держал его для защиты. Надеялась, что он одумается, когда поймёт, что она пропала.

Испугается за свою задницу, значит. Только не так она просчитала. Тот, кто так далеко зашёл, вряд ли был в состоянии оглянуться и ещё раз пересчитать все риски.

— Открывали?

— Нет. Пока нет.

Тут же мотает головой и, решившись, наконец ставит шкатулку на стол. Та оказывается тёмной, растрескавшейся местами и действительно костяной. Собранной из мелких рёбер и обтянутой на боках полопавшейся тёмной кожей.

— Можно мне?

Спрашиваю, делая шаг вперёд, и Ядвиг тут же преграждает мне дорогу. Упрямо буравит взглядом, пускай и молчит.

— А если это какое-то оружие?

Морщинистый старик — единственный, кто высказывает свои опасения, и я не могу не отметить того, как быстро он забыл о том, что велел меня вывести. Не один раз велел.

— Так вы хотите узнать наверняка или нет?

Спрашиваю, глядя поверх чужого плеча, и оно раздражённо дёргается. Выдыхает как рассерженный бык и сам, не спрашивая больше ничьих позволений, стаскивает шкатулку с высокого стола. Крутит её и так и эдак, с видимой брезгливостью касается выступающих костей и, не обнаружив никакого хитрого замка, просто нажимает на крышку. Та поддаётся с негромким скрежетом, и Ядвиг, бахвалясь, распахивает её.

Оба не двигаемся, глядя на мелкий, позеленевший от времени медный манок. Смахивает на охотничий. С таким и сейчас ходят на уток.

— И что? Что это такое?

Достает ещё с осторожностью, но, подержав в пальцах, расслабляется и едва не роняет, неловко крутанув кистью. После, понимая сколько глаз на него смотрит, не без брезгливости подносит его к губам.

— Я бы не стал.

Предупреждаю, но, конечно, не слушает. Пожимает плечами и, дождавшись одобрительного кивка от главы стола, дует в короткий мундштук, и стоит только раздаться низкому, смахивающему на скрежет и одновременно стон звуку, бросает манок назад, в ящик.

Озирается и, убедившись, что в зале всё так же, как и было, возвращает шкатулку на стол.

— Что должно было произойти? — спрашивает у потолка и, ещё раз оглядевшись, отирает руки о свои форменные штаны. — Хлам, да и только. На что бы вы не надеялись, госпожа Фаора, оно себя не оправдало. Старый мусор.

И улыбается им. Несмотря на то, что от него скрыли столько смертей, улыбается.

— Для чего тогда было держать этот мусор в костяной клетке?

Я не согласен, но это никого не волнует. Из-за того, что с потолка не свалилось несколько золотых монет или не образовался сияющий круг, мои слова никого не интересуют.

Напряжение ушло, а бесполезный трёп, напротив, вернулся.

— Откуда я знаю, какие у него были причуды? — И Ядвиг, ощущая это, переходит в наступление и едва удерживается, чтобы не пихнуть меня. — Уверен, он бы нам рассказал, если бы был жив.

Нарочно напоминает и наверняка надеется, что вновь поднявшееся обсуждение лишит меня выгодной сделки.

— Будь он жив, эта вещица ещё лет десять бы не всплыла.

Возражаю, и тут же вместо очередной вспышки ответного ехидства получаю старческий, перебитый кашлем, скрипучий окрик.

— Довольно уже! Избавьте нас от этого бреда! — Не то глянувшему внутрь служивому, не то мне бросает, но, рявкнув и отдышавшись, становится также напыщен, как и в начале заседания. Глядит на меня из-под своих нависших век и снисходительно выговаривает: — Да будет вам известно, отряд вооруженных подготовленных людей спустился вниз для того, чтобы решить эту проблему, несколько часов назад.

Даже вот как. Что же. Любопытно, сразу всех перебили, или кто-то ещё бродит по ходам, в надежде увидеть не чужие голодные глаза, а дневной свет.

— Выразите соболезнования их семьям.

Предлагаю, не размениваясь на эмоции, и старик гулко бахает по столу своей сухой ладонью.

Открывает рот, глазами находит топчущихся позами меня стражников, но не успевает издать ни звука. Всё его внимание притягивает начавший мелко дрожать стол.

Уже секунд десять подрагивающий на самом деле, но человеку сложно заметить настолько мелкие толчки. Теперь же, когда они усиливаются до отбивающих дрожь, подскакивающих вверх стульев, не заметить становится невозможно.

Стены, раскачивающаяся люстра, пробежавшая по неровной стене трещина и треснувшее окно. И будто снизу всё идет. Поднимается вверх из тёмных, невесть кем прорубленных ходов и подвалов. Нечто настолько большое, что не устоять построенным людьми стенам.

— Так вот, что дудка делает, — произношу в никуда, запрокинув голову, и буднично, повернувшись к Ядвигу, делюсь: — К слову, один из ходов прямо под нами.

— Да ты нарочно это всё?! — Ядвиг на месте крутится и не знает, куда глядеть. Не знает, ждать ли появления угрозы, но на всякий случай выдёргивает из ножен свой короткий и годный разве что для патрулирования улиц меч. — Укройтесь под столом!

Раздаёт указания, разом откинув весь притянутый чужой важностью трепет, и воздух хватает широко распахнутым ртом.

Страшно ему, из стороны в сторону беспокойно мельтешит, но на то, чтобы убедиться, что все важные, необыкновенно прыткие для своих лет шишки стекли вниз, его хватает.

На выдох ещё и после на вдох.

А дальше грохот.

Такой страшный, который бывает, только если нечто пытается обрушить целый дом.

Грохот, далёкие, заглушённые дверьми и стенами крики тех, кому не повезло оказаться на первом этаже, и, наконец, вот оно. Показывается.

Каменный, пробивший своей пастью червь выныривает прямо на краю кабинета и тут же, загребая пастью как гигантской погнутой лопатой, уходит вниз, разрушая большую часть северной стены.

Полы держатся, не оседают, но пыли в воздухе столько, что вытянутой руки не рассмотреть. С потолка валятся целые куски, и не выдерживают стекла.

Разлетаются осколками и, судя по крику, накрывают собой кого-то из укрывшихся за столом. Мне только плечо оцарапало, но заходящий на новый круг червяк это быстро исправит.

Падальщик, как и тот, которого мы видели вместе с княжной.

Вокруг живых только кружит. Крушит всё вокруг себя, недовольный тем, что его так бесцеремонно разбудили.

Занятная у Кёрна оказалась дудка.

Дверь снесло сразу, часть коридора видна сквозь пролом, и, наконец, всё-таки валится пол.

Медленно, кусками, трещины ползут всё ближе и ближе, оттесняя меня к стоящему на возвышении столу.

А запястья так и примотаны друг к другу. Верёвка никуда не исчезла.

Громадина идёт на новый круг, запугивая и ныряя прямо в камень. Спешно ищу Ядвига глазами. Надеюсь даже, что его прибило свалившимся с потолка куском, но увы, вот он, не знает на кого нападать чуть поодаль, собравшись защищать стол.

Знаю, что не согласится, и вместо того, чтобы просить, улучив момент, толкаю его в спину и, когда обернётся и ударит с наскока, подставляю под лезвие стянутые руки.

Приходится криво, задевает ладонь, но и верёвку тоже.

Не разрубил до конца, но мне и этого достаточно, для того чтобы дорвать её и освободить запястья.

Отступаю, и, оказывается, безумно вовремя.

Ещё секунда — и попал бы под вынырнувшие из ниоткуда когти.

Не разобрал чужих ловких прыжков в грохоте и едва увернулся от поднявшегося вслед за червём оборотня. И чёрт знает, тем же, что я уже видел внизу, или другим. Такой же уродливый, кособокий и быстрый.

Конечно, голодный.

А мне без оружия только и делать, что уворачиваться. Следить за тем, чтобы не завалило или Ядвиг, не справившись с соблазном, не ударил в спину.

Он тоже заинтересовал волка, и теперь тот не может выбрать, за кем же броситься. Он вооружён, меня изуродованный превращением зверь опасается по ему самому неясным причинам.

За ним или за мной?

За ним или?..

Так башкой и вертит, широко разведя когтистые ладони, и в итоге, подогнанный новой волной грохота, устремляется за мной.

Пытается располосовать, широко, как лезвиями замахивается когтями и клацает короткой, не вытянувшейся до нормальной волчьей пастью.

Наседает, тесня к столу, и едва не проваливается вниз, успев прыгнуть с проседающего вниз куска плитки в последний момент. Рискую, по самому краю образовавшегося провала прохожу, бросившись к остаткам окна, и едва не качаю головой, заметив глупую попытку Ядвига напасть на него со спины.

Только замахнулся и оказался отброшен назад. Приложился спиной о стол, да так и скатился на пол, лишённый чувств.

Меч, судя по звуку, тоже выронил.

А мне бы хоть кусок стекла попался под руки. Или какая палка. Хоть что-нибудь.

Отвлекаюсь на заглотившего кусок двери червя и не успеваю уйти от удара. Зверь прыгает, бьёт меня в бок своей крепкой башкой и, повалив, провозит лицом по каменному крошеву и грязи. Перекатывает на спину, наваливается сверху и пытается замахнуться.

Перехватываю оба его запястья, бьюсь затылком о пол, пытаясь увести лицо подальше от клацающих прямо около моего подбородка челюстей и вместе с этим оттолкнуть его.

Нужно подняться до того, как каменная мразь додумается заглотить нас обоих. А она близко. Ушла куда-то вниз и вот-вот вынырнет снова.

Слышу, как стонет Ядвиг, кто-то гулко громко всхлипывает, а после чихает, и всё тонет в новом грохоте.

Оборотень скатывается с меня сам из-за начавшего ломаться дальше пола, и прежде, чем он прыгнет снова, я успеваю схватить увесистый кусок, камня давившего мне под локоть всё это время.

Ударить выходит так удачно, что ломаю чужую челюсть даже до того, как вернувшийся зверь полоснёт меня по груди. Но, взвизгнув, тварь находит опору и вонзает свою левую в мой живот.

Опирается на неё и сжимает, углубляя рану, и я бью его ещё раз. Выше уже, промяв череп.

Сбрасываю в одно движение и, лишь вмяв камень в его расколовшийся, как тыква, лоб, ощущаю боль.

Такую сильную, что до искр из глаз.

И липко тут же становится, кровь бежит так, что, как ни закрывай, не остановишь.

Поднимаюсь и тут же неловко ухожу вправо. Запинаюсь, но остаюсь на ногах, успев взмахнуть рукой, для того чтобы сохранить равновесие.

Червь появляется лишь на полголовы и тут же, не думая, хватает ещё дёргающего лапами оборотня.

Успеваю заметить оборванный, висящий тряпкой рукав на его локте, прежде чем он полностью скроется в гигантской пасти, и червь исчезнет, просачиваясь вниз.

В свою привычную темноту.

Жду, что он вернётся снова, долго, пока вся пыль не осядет, а полученная рана не перестанет так сильно кровоточить.

Выпрямляюсь и первым вижу начавшего шевелиться Ядвига.

Везучий всё-таки.

Даже ничем не оцарапало. Хотя синяки выйдут знатные. На всю спину.

Осматриваюсь и нахожу выкатившийся из шкатулки манок в мелком каменном крошеве. Надо же, даже не погнуло. Решаю, что оставлять подобную вещь идиотам глупо, и прямо так, без шкатулки, запихиваю его за голенище сапога.

Без всякого интереса осматриваю рану и, надеясь, что уцелевшая часть этажа не рухнет прямо сейчас, осторожно стучу по столешнице костяшками пальцев.

Что-то есть под этим возвышением.

Сваи, может, сплошная толстая стена, идущая сквозь первый этаж и до самых пещер, но что-то точно есть. Может быть, и сам стол заговорен с помощью магии. Иначе я не знаю, как ещё он мог выстоять. Как бы то ни было, лишь на мой второй стук показывается тонкая высохшая рука, а следом, не дождавшись помощи, и её хозяйка.

С дрожащим подбородком и расширившимися зрачками.

— Если сойдёмся в цене, то я приберу за Кёрном, — обещаю ей, надеясь, что она сейчас слышит, и, уже сильнее стукнув по столу, добавляю: — И никаких обвинений.

Это словно сигналом служит.

Тут же очухавшись и сбросив с себя оцепенение, выпрямляются ещё трое.

Старика среди них нет, и я заглядываю под стол. Даже боль в слишком свежей ране не мешает мне склониться, чтобы убедиться, что у скрючившейся сухой фигурки больше не бьётся сердце.

Надо же.

От страха остановилось.

Писарь, который неудачно высунулся, тоже мёртвый. Голову расплющило свалившимся сверху камнем, а всё остальное тело по иронии оказалось спрятано под слишком уж крепким, для того чтобы быть просто деревянным, столом.

Фаора смотрит на меня как на ещё одного волка.

Или на мёртвого, вылезшего из могилы.

Со страхом, но без неверия. В глаза вглядывается без былой пытливости и уже не позволяет себе думать, что они мне от деда достались.

Глаза и весь наползший в них мрак.

— А говорили, что монстролов берётся за дело ради похлебки и куска хлеба. — Бровастый отмирает раньше неё и изучает взглядом пятно на моей рубашке. Чудом выжил и уже торгуется. Пытается установить свою цену. — А иногда и того не требует, довольствуясь плотью мёртвого чудища.

Молча растягиваю губы, показывая, что оценил шутку, и отряхиваю голову.

— Никаких обвинений.

Фаора подает голос, и он звучит так жёстко, будто ей часть крошева забилась в глотку. Взгляд всё еще отсутствующий и изучает единственную не пострадавшую стену.

— И?..

Терпеливо жду, пока она дополнит свою фразу, и она, наконец, поворачивается ко мне снова. Готов спорить, что отшатнётся, если я попытаюсь придвинуться.

— И я заплачу. Лично.

Киваю, придержав ладонью прореху на рубашке, и коротко кланяюсь.

— С вами приятно иметь дело.

— Только побыстрее, пожалуйста.

Шепчет, уже когда отойду к окну, решая, как же лучше отсюда спуститься и миновать собравшуюся на площади толпу.

Очухавшийся Ядвиг задерживается наверху, а после нагоняет, липнет ко мне как мокрый лист и плетётся следом.

***

Поднявшаяся волна страха разогнала всех городских по их роскошным, но не безопасным домам, а тем, кому не повезло родиться и вырасти в роскоши, пришлось вернуться в Предместья.

Все ворота закрыли в течении трёх часов, и кажется, будто город и вовсе умер.

Только фонтаны шумят, и ветер тревожит кроны садовых, тщательно подстриженных деревьев. Садовников только подле нет.

Нет лавочников, нет кузнеца и неспешно прогуливающихся скучающих дамочек.

То, что время идёт в такой тишине, заметно только по неспешно клонящемуся в сторону горизонта солнцу. До вечера совсем немного осталось.

Я жду на уцелевшем крыльце ратуши, изредка косясь на валяющиеся тут же, никем не убранные с брусчатки осколки витражей. Вовсе не Ядвига, решившего, что ему тоже стоит спуститься вниз и доказать всем своё бесстрашие в грядущей битве.

Смешно.

Собирает новый отряд, но вряд ли говорит им, почему не вернулся предыдущий.

Лука, притащивший мои вещи около часа назад, сидит рядом на широкой, нагретой солнцем ступени и развлекается тем, что то сцепляет пальцы в замок, то медленно разрывает его, придирчиво следя за движениями своей правой кисти.

— Разве нам кто-то нужен?

Недоволен, конечно. Загодя раздражается, и из-за этого и не понимает моих мотивов. Сообразит, если немного подумает.

— Пускай идут.

Громкие, воняют кто потом, кто выпивкой, кто просто немытым телом. Привлекут всех, кто шарит по тоннелям, и отвлекут их внимание. Какой-никакой щит.

— А меня ты отговаривать не собираешься?

Опускаю голову и потираю разогревшийся затылок. Едва уловимая улыбка проступает сама, будто и не по моей воле.

— А ты послушаешь?

Поворачиваюсь и получаю только негромкое уверенное «нет». Киваю и молчу, вместо того чтобы бесполезно спорить. Нет у меня настроения на пустую ругань. А на то, чтобы утащить его назад в поместье, связать и бросить там, не хватит ни сил, ни запала. Да и выпутается же. Всё равно нагонит. Пускай на глазах будет сразу, чем после искать среди трупов.

Молчим, пока теперь я не спрошу первым.

— Как там княжна?

Опускает голову, потирает шею, отодвигая ворот всё ещё чужой, так и не севшей по плечу куртки, и растерянно дёргает локтем.

— Ничего. Валяется в кровати. Спрашивал, куда тебя унесло.

Проснулся, наконец. И снова вынужден справляться с собой один.

— Ты сказал?

— В общих чертах.

Не понимаю, отмахивается он так или действительно оставил всё мне, но это успокаивает. Йен слишком слаб, чтобы найти новый повод для переживаний. Про то, что поселилось в ходах, можно рассказать и после. Когда под землёй не останется никого, кроме червей.

— Хорошо.

Обмениваемся взглядами, и Лука, поджав губы, нехотя признаётся:

— У меня какое-то идиотское предчувствие. — Кривится, качает головой и пытается жестами объяснить то, что не выходит сказать словами. — Будто…

Делает паузу, пытается нащупать нужное выражение, но вернувшийся Ядвиг заговаривает быстрее, чем он закончит.

— А это кто? Твой оруженосец?

Порыва поделиться как и не было. Оборачивается с широкой, за секунды возникшей на губах глумливой улыбкой и, не поднимаясь, делает вид, что кланяется.

— Позволите служить и вам, господин? — Ядвиг непонимающе хмурится, и тут же получает и остаток фразы. — Могу после найти вашу оторванную голову и принести её наверх, детям и безутешной вдове?

Лука совсем всерьёз это спрашивает, глядя снизу вверх, что впору крепко задуматься. О чём же он не договорил?

— У меня нет детей.

Ядвиг выглядит не слишком-то сбитым с толку, и Лука тут же отмахивается от него, всем своим видом показывая, что ему даже языком молоть лень.

— Да куда там, с таким-то выражением лица.

Бросает в сторону, и я пресекаю всё это до того, как они успеют сцепиться уже всерьёз.

— Хватит. — Один закатывает глаза и тут же, будто невзначай опирается ладонью о моё колено. А второго я предупреждаю почти дружески: — А ты не лезь, если хочешь умереть в бою, а не от удара по затылку.

Ядвиг открывает было рот, чтобы ляпнуть что-то без сомнения остроумное, но замирает и, наморщив лоб, не без опаски спрашивает:

— С чего ты взял, что я вообще умру?

Такой взрослый и такой наивный. Действительно, почему же?

— Все умрут. — Голос Луки звучит до тошноты обыденно. Уверенно настолько, что я начинаю подозревать, что он и себя мог причислить к этим пространным «всем». — Вопрос только в том, насколько полезной будет эта смерть.

Мне хочется его потрясти и как следует расспросить. И может, чем мертвые не шутят, действительно бросить на поверхности. Не брать с собой. Но он упёрто смотрит прямо мне в глаза и с силой стискивает колено, недвусмысленно намекая, чтобы даже не смел. Слишком долго он сидел на заднице, для того чтобы остаться тут.

— Я всё думаю о том, как удивительно вовремя эти твари выбрались на свет. — Ядвиг скрещивает руки на груди и делает вид, что крепкие щитки лёгкого доспеха ему вовсе не мешают. Хочет казаться прозорливым и саркастичным, но я-то знаю, почему он трётся рядом с нами. Ему страшно. — Если бы ты не был заперт, то я бы решил, что ты сам их и прикормил. Или, может, это сделал ты?

Снова переводит взгляд на Луку, и тот слишком уж старается, придавая своему лицу задумчивый вид. Даже пальцами по подбородку постукивает.

— Убил кого-то, а после сбросил тело в один из тёмных страшных ходов? Да, вполне могло бы сработать. — Словно сам себе подсказывает, рассуждая вслух, и так сразу и не понять, издевается ли. — Только для того, чтобы запах распространился быстрее, мне пришлось бы заколоть нескольких. А после разобрать на части, чтобы бедняжкам, голодающим в темноте, было проще найти выход. Так ужасно. Смог бы я когда-нибудь снова спать после этого?

Спрашивает у Ядвига, и тот не находится с ответом. Понимает же, что ему ни в чём не признались и зацепиться не за что. Но злиться ему это не мешает.

Гляжу на небо и, решив, что хватит, пресекаю все эти милые дружеские беседы.

— Ты нашёл карту?

Спрашиваю у него и получаю в ответ ещё более недовольную гримасу.

— Совсем старую. Вряд ли она сгодится.

Молча протягиваю руку, и, порывшись в сумке, он суёт мне не свиток даже, а скомканный свёрток. Раскладываю его на своих и соседних коленях, разглаживая пальцами все заломы.

Рисунок выцветший и местами почти нечитаемый. Обозначений и вовсе никаких не сохранилось, но ратуша и библиотека оказываются отмечены. Уже что-то.

— Знать бы, насколько глубоки тоннели. — Задумчиво провожу пальцем по линии хода, связывающего эти два здания, и постукиваю костяшкой по некой глубокой чёрной яме, закрашенной неуверенно, размазавшейся штриховкой. — Часть тварей может забиться пониже, и мы недели потратим на то, чтобы их отыскать.

Отыскать, выгнать, забить… Использовать бы найденную дудку Кёрна, да только чёрт знает, что, кроме червей, она ещё призовёт. Что ещё спит или бродит глубоко под городом — одна тьма и знает.

Может, рискну после.

Один.

— Разве эта мразь чувствует страх?

Ядвиг всё никак не вернётся к своим людям и всеми силами изображает равнодушие. А сам так свои локти и стискивает. Покусывает якобы в нетерпении рот, но стоит мне только глаза от карты оторвать, как он свой взгляд прячет.

— Всякое бывает. — Снова вспоминаю о том ругару, скребущимся под могилами, но на то, что попадётся ещё хотя бы пара таких же трусливых, даже не рассчитываю. — Но он редко пересиливает их голод. Большая часть этих существ найдёт нас сама. А остатки… Не знаю, посмотрим, что там, сначала. Может, придётся после спускаться и добивать.

Сворачиваю карту и возвращаю её Ядвигу. Как он и сказал, бесполезная.

— А ты многих видел?

Лука снова вляпывается в свою задумчивость и даже спрашивает без кривляний. Сохраняя серьёзность.

— Пятерых или, может, шестерых. — Кивает, показывая, что услышал, и тянется проверить свой сапог. Не забыл ли припрятать нож за голенище. — Но где-то должен быть и остальной гарнизон. Тела, ошмётки, хоть что-то.

Гляжу на небо в очередной раз и решаю, что уже можно. До темноты часа три-четыре, не больше. Этого как раз хватит для того, чтобы перебраться через завалы.

Лука задумчиво постукивает пальцами по колчану с болтами, Ядвига ещё тянет разговаривать.

— Я всё не понимаю, как он это провернул. Как можно людей превратить в… Это.

Ядвига тянет на размышления, и он хочет ответов.

Я совершенно не хочу их давать. Наговорился за сегодня уже.

Может, так никогда и не поймет, если повезёт. Может, если вернётся назад, выспросит у кого-то более словоохотливого, чем я. Оборачиваюсь к ступенькам.

— Давай сюда сумку. — Лука тут же хватает лежащий у его сапога рюкзак и толкает его в мою грудь. Длинный тяжёлый сверток, который всё это время покоился за нашими ногами, пока не трогает. — А ты скажи своим людям, чтобы старались бить в голову.

Ядвиг рассеянно кивает и, вдруг опустив взгляд, упирается им в рану на моём животе. Закрывшуюся снаружи, но всё ещё отзывающуюся болью внутри.

— А если распороть живот или пронзить сердце?

Спрашивает у моей спины, и я не решаю нужным повторять то, что только что произнёс. Нужно переодеться в тряпки, которые не воняют кровью. И может, узнать, как Лука нашёл мою спрятанную на рабочем дворе куртку.

***

Червь разрушил только наземную часть здания и не тронул фундамент. Просочился сквозь него, как сквозь масло, и скрылся где-то в глубине своих тёмных пещер.

Может, на самое дно ушёл и залёг переваривать оборотня. Может, выплюнул его и затаился в одной из толстых стен. Только не могут эти твари долго терпеть. Черепа крепкие, а мозгов с монету. Почует добычу и тут же бросится за ней.

Ядвиг притащил с собой целых десять человек. Видимо, это всё что, он смог выскрести из караулки.

Кто старше меня, а пара по виду моложе княжны.

Все в панцирях и с мечами. Защитившие головы шлемами.

Хотели тащить с собой привычные пики, но я запретил.

Ходы местами больно узкие, деревяшки с острыми наконечниками абсолютно бесполезные будут. Лучше бы молоты или тяжёлые топоры, но ни того, ни другого в достатке не нашлось. Щита тоже всего три.

Лука посмеивается себе в воротник, но, как и обещал, пока молчит.

Примерно держится позади моего плеча и не выбивается из неровного ряда служивых.

И он, и Ядвиг за мной, а последним ступает обезображенный шрамами подслеповатый мужик, от которого на поверку толку окажется не больше, чем от деревянной заслонки.

Но это потом. Когда найдём хоть кого-нибудь.

Сейчас всё ещё тихо.

Только шумное дыхание да треск факелов и слышно.

Где-то впереди вода капает, по тёмным развилкам гуляет ветер.

И ни одной клыкастой твари.

Ни трупоедов, ни любителей ещё свежей тёплой человечины.

Нужно пройти глубже, тогда-то и начнётся всё веселье.

Лампы всего четыре на тринадцать человек, и не то чтобы они справлялись с чернильной темнотой каменных гротов и ходов. Скорее, напротив, притягивают её, а не рассеивают. Может, метра на два вперёд с ними и видно. Дальше уже чернота, которую вот-вот разорвёт чей-нибудь вопль или скрюченные когти.

Стражники топают громко, а после часа плутаний и вовсе смелеют настолько, что начинают негромко переговариваться.

Подбадривать друг друга старыми шутками и делиться подслушанными сплетнями.

Один даже рассказывает, что дед его некогда сталкивался с монстроловом и едва ноги унес, после того как тот решил, что будет нелишним сунуть нос и в чужую суму.

Вполголоса, себе в усы, но те, что идут рядом с ним, посмеиваются, а Лука молча смотрит на меня и качает головой.

Отвечаю ему тонкой улыбкой и кивком приглашаю поравняться с собой.

Пока тихо, можно и так.

Шагаем оба молча, и Ядвиг как-то незаметно тоже прилипает к моей спине. Становится ближе и отделяется от своих.

Бедный, вцепившийся в меч и то и дело начинающий озираться.

Убедиться вроде, что тихо всё, шагов пятьдесят держится нормально, а после вздрагивает от звука сорвавшейся с каменного потолка капли или отзвука наших же шагов. И так по кругу, не то половину часа, а то и все несколько часов.

Темнота всегда время затирает. Если не отсчитывать секунды, то и не разберёшь, сколько прошло.

Поворот, по прямой, снова поворот.

Это сейчас совсем не важно, куда именно идти. Главное, чтобы вперёд, как можно глубже под землю.

А там уже и искать не придётся.

Найдут сами, привлеченные запахами и шумом. Они совершенно точно нас найдут.

Сейчас, немного позже… Едва думаю и тут же улавливаю какое-то движение впереди.

Слышу шаркающие, будто неуверенные шаги и останавливаюсь.

Без предупреждений и знаков, опустив занесенную ногу, и Ядвиг толкает меня в спину. Врезается в неё, не сориентировавшись, и отшатывается, породив целую волну возмущений тех, кто двигался сзади.

Какие же они бестолковые. Бесполезно громкие.

А то, что впереди, напротив. Едва шуршит и совершенно точно не то тащит за собой что-то, не то само медленно волочится на звук.

По неровному каменному полу, то и дело цепляя что-то мелкое и отскакивающее в сторону.

Жду, пока появится, но оно замирает, и тогда я сам, жестом приказав воякам остаться, прохожу дальше, по расширяющемуся до тёмной округлой залы коридору.

Лука держится между мной и огнями факелов.

Любопытно ему, но вперёд не суётся. Не питает любви к пещерам. Бережёт правую руку.

Но упрямый. Двурукий же теперь, всё на свете доказывать лезет.

Шаркающие звуки появляются снова, а вместе с ними и запахи.

Крови и совсем недавно начавшегося разложения.

Выставляю перед собой согнутую в локте руку, готовясь, если что, прикрывать горло, и ускоряю шаг.

Мертвяк в разодранной, пропитанной багровым рубахой не выглядит ни удивлённым, ни напуганным.

Никаким не выглядит.

Разевает надорванный с правой стороны лица рот, будто собираясь кусать, и не может даже руки поднять для того, чтобы ухватить меня.

Левой руки у него и вовсе нет. Только пастью и пытаться ухватить.

Дожидаюсь, пока ещё шаг сделает, и, обогнув его слева, хватаюсь за его жёсткие из-за высохшей крови волосы.

Не даю развернуться и, улучив секунду, ломаю и без того чудом державшуюся, вспоротую, по-видимому, ногтями шею.

Успеваю уложить как раз к появлению Ядвига.

Лука уже сверлит мою спину взглядом.

— Кем он был?

Обеспокоенность на побледневшем лице капитана заметна даже в свете ламп. Он кажется мне даже немного забавным. Он, только-только начинающий понимать, куда влез. И что замершее грязное лицо с остекленевшими глазами, вылезшими из орбит, может стать его лицом.

— Ты мне скажи.

Выпрямляюсь и, не тратя времени на осмотр тела, прохожу вперёд. Нахожу ещё одно, не дальше, чем через двадцать метров.

Недвижимое и разорванное на две части, нижней из которых поблизости нет.

С крепким стальным панцирем, который твари не смогли содрать, и выскобленными будто из банки, растащенными по каменному коридору кишками.

Черноты становится больше.

Проход расширяется, переходя в комнату, и прежде чем войти в неё, я расчехляю меч.

Нарочно с заминкой останавливаясь на краю этой темноты. Мрак здесь везде, но именно коридор и естественная, самой природой вырезанная зала кажутся мне границей.

Дожидаюсь остальных, взглядом убеждаюсь, что единственный, кому достало самоуверенности решить, что он сможет стрелять в темноте, потрудился зарядить арбалет, и делаю шаг.

Всего шаг — и под подошвой сапог тут же хрустит что-то.

Хрупкое и белёсое.

Беззвучно хмыкаю и, быстро глянув под ноги, прохожу вперёд, в центр не то чьей-то усыпальницы, не то столовой.

Костей довольно много.

И все обглоданные добела. Ни крови, ни ошмётков кожи, ни даже одежды не осталось.

Служивые начинают мельтешить, осматриваться. Переговариваются уже без смеха, с плохо скрытым страхом, а Лука, чьё лицо я поймал взглядом в жёлтом отблеске масляной лампы напротив, молчит. Снисходит до одной ухмылки, когда наши глаза сталкиваются, и тут же отступает в тень, спиной нащупывая твёрдый камень.

Хорошо.

Так его не достать из прохода. И не уволочь в него же.

А служивые… Пускай кружат. Давят звонко хрустящие рёбра и черепа. Разговаривают. Плюются, когда ругаются. Шумят так, что у эха ни единого шанса не растащить отголоски их голосов нет.

Хорошо пока складывается.

Удачнее будет сцепиться с тем, что бродит под городом здесь, а не в коридорах.

Но как бы я ни озирался, сколько бы ни крутился на месте и ни заглядывал в тёмные провалы ходов — никого и ничего. Будто провалились все.

Но надолго ли?

— И что? Так тут и заночуем, или всё же сыщем ещё мертвечины на ужин?

Широкий бородач в гнутом шлеме не на шутку развеселился и, должно быть, готов броситься уже на кого угодно, только бы подраться. Монстры попадут под лезвие его топора или монстролов — уже мало важно.

Ядвиг подскакивает к нему столь же быстро, как я оборачиваюсь, но мужика, которому обещали битву не на жизнь, а на смерть, оказывается просто так не усмирить, и он говорит всё громче и громче, раззадоривая и себя, и остальных.

Несёт откровенную чушь, пинает звонко разлетающиеся на осколки черепа и в итоге получает то, что хотел.

Получает битву, которой так жаждал.

Первый удар будто из ниоткуда.

Тихо, из темноты, размазанный запустением множества коридоров.

Раз — и исчезает опрокинутый навзничь служивый. Утаскивают в темноту, и только там, исчезнув, кричит.

Испуганно-высоко, громко, ещё не от успевшей прийти боли, а после замолкает, так резко, будто ему не перерезали горло, а отняли голову вовсе.

Остальные мечутся, толпятся около прохода, разрезая темноту, мотая туда-сюда скрипящими лампами, и я отступаю. Пячусь к темноте по другую сторону каменной залы, чтобы убедиться, что у Луки достанет ума продолжать стоять неподвижно около одной из стен.

Ему не нужно сейчас высовываться. Всё равно пока не покажутся: ни одну из тварей выстрелом не достать. Вот когда выберутся на свет…

Ядвиг догадывается отогнать служивых подальше от ходов, и всё озирается на меня. Смотрит нескрываемо зло и, видно, ждёт, когда же я распихаю их всех и брошусь вперёд, сражаться с тьмой. Сам оказывается бестолковым, мельтешит, размахивая руками, и лишь чудом не лишается одной из них, успев вовремя отдёрнуть сжимающую короткий, в пару к мечу кинжал от голодного клацнувшего зубами рта.

Вытянутого, но недостаточно для того, чтобы называться волчьей мордой.

Всего лишь ещё один уродец.

Где же те, что вышли удачными? Не могло же быть так, что совсем никто не вышел?

Твари, наконец, смелеют и перестают прятаться. Вываливаются под свет отшатнувшихся ламп и нападают уже кто откуда, ошалевшие от голода.

Вмешиваюсь, срубив первую бугристую голову, и тут же опускаю левое плечо, заслышав щелчок. Арбалетный болт со свистом проносится в пяти сантиметрах от моего уха секундой позже. Не оборачиваясь, примеряюсь к следующему и бью особо не осторожничая, держась подальше от основной шевелящейся массы из тварей и людей.

Последние всё-таки бестолковые.

Но всю сползшуюся погань на себе держат, мне только и остаётся, что обходить кругом и снимать их где по одному, а где и по двое.

Лука тоже особо не торопится и метит изуродованные превращением черепа выстрелами.

Я всего двадцать насчитал и ещё пару в тоннеле, как закончил.

Все мелкие, юродивые и кривые.

И один бы справился.

Без живого щита.

Ядвиг же тяжело дышит, и глаза у него круглые от ужаса. Нависает надо мной, когда присаживаюсь около одного из тел, для того чтобы перевернуть и глянуть, что же из него в итоге не получилось, и не могу разобрать.

Уродец, и всё тут.

Уши заросли, морда к низу вытянулась.

Клыки тонкие… И неизменно потрепанные остатки формы. На ком-то больше сохранилось, на ком-то одни штанины едва держатся. Нахожу взглядом пару левых продырявленных сапог…

— Всё? Всё закончилось?!

Чуть ли не за плечо дёргает, лишь в последний момент отведя уже выброшенную для этого вперёд руку. Хорошо, что нож додумался спрятать, не то полоснул бы по лицу и не заметил.

— А ты уже свои красивые штанишки обделал? — Иногда я забываю, что порой мне не нужно отвечать, и это сделают за меня. Порой это даже неплохо. Порой я жалею, что не беру Луку с собой только вместе с кляпом. — Нужно сбегать назад наверх и переодеться?

Веселится, воодушевившись после первой лёгкой победы, и вцепляется в первого же имевшего неосторожность проявить слабость.

— Ты вообще прятался, пока мы отбивались!

Ядвиг так злится, что забывает и о том, что спрашивал, и огрызается. Я даже заглядываю за его спину, на переговаривающихся в четверть от громкости прошлых выкриков мужиков. Теперь это именно простые мужики, умеющие разве что держать пику двумя руками да обходить улицы, шагая в ногу, а не в разнобой. И авторитет Ядвига как капитана если и был крепок, то развалился быстрее, чем не спланированная атака оголодавших существ, застрявших меж двух миров.

— И убил сколько?.. — Лука потирает подбородок, делая вид, что задумался, и тут же нападает снова, не давая возможности ответить. — Девять? А ты?

Выпрямляюсь и отчего-то не даю ему добить этого несчастного. Пускай ещё побудет капитаном. Нам нужно, чтобы прочие его слушали.

— Хватит. Идём.

Касаюсь плеча, прикрытого не застёгнутой до конца куртки, и Лука легонько дёргает им. Мол, ему и вовсе всё равно. Он не цеплялся всерьёз.

И мы уже развернулись оба, направились к одному из тоннелей, на этот раз наугад выбранный Лукой, как Ядвиг остановил меня снова. Схватил за локоть.

— Может завалить все выходы на поверхность, и пускай сами передохнут?

Предлагает с огромными, блестящими даже в темноте расширенными глазами, и я начинаю сомневаться в том, что мне действительно нужно столько кричащего и махающего мечами мяса внизу. Может, Лука был прав, и нам стоило пойти вдвоём?

— Ну завали.

Отвечаю, отцепляя от себя чужую руку, но её хозяин не сдаётся. Обходит меня и становится спереди.

— Почему нет?

Готов спорить, если придётся. Может, даже и просить. Настолько сильно ему хочется наверх, под лунный или солнечный свет. Не понимает, наивный, что либо он спустится, либо ОНИ поднимутся за ним. Рано или поздно это случится, и Ядвиг же будет в числе первых, кого выпнут за безопасные стены привычной караулки.

— Потому что ты не знаешь, где именно они выходят на поверхность, столько именно таких тоннелей, а ещё у тебя не хватит ни сил, ни времени для того, чтобы завалить хотя бы один проход. — Объясняю так терпеливо и медленно, как только умею, но получаю только недоумение вместо проблесков понимания. Мотаю головой, сам себе заключая, что ни к чему тратить время, и киваю вперёд. — Теперь заткнись и ступай.

— Перебить всех сил тоже не хватит.

Не отцепится никак и говорит, пожалуй, самое очевидное из того, что может прийти на ум.

Только для него и прочих это словно разрешение не пытаться. У меня давно закончилось время лёгких выборов.

— Как повезёт. — Не соглашаюсь весьма уклончиво и, оглядев столпившихся вояк, перевожу взгляд на Луку. — И я хочу посмотреть, кого держат в клетках внизу.

Тот кивает и снова разворачивается к проходу. Ядвиг мнётся, но былого запала в себе так и не находит. Одно только робкое возражение, за которым ничего не стоит.

— Но…

— Уходи, если сможешь найти выход.