Клыки и когти (1/2)

За окном снова льёт.

Ливень струями по мутным стеклинам, оправленным в деревянные рамы, хлещет, ломится в хлипкую дверь.

Холодно, несмотря на недобро шипящий в общем зале камин — его тепла попросту не хватает, чтобы обогреть помещение, просушить много месяцев уже как сырые доски.

В деревеньке на побережье всегда льёт. Окружённая с одной стороны пустынными равнинами, с другой — беснующимся бескрайним морем, кособокая, притаилась на самой окраине леса, почти что вросла, огороженная высоким частоколом, в чащу.

Местные давно привыкли к соседству с лесными тварями, будь то безумные во время полночного гона волки или же тёмные дриады, пением и солнечными, обманчиво тёплыми зайчиками заманивающие редких путников в сердце леса. Путников лишь, местных не трогают — местные приносят жертвы. То козу приведут, то крынку молока, скоро собирая ягоды, на пне оставят. Возвращаются всегда засветло и этому детей своих учат. Всегда до заката засов запереть, припрятать рыболовные снасти да скотину проверить, не удерёт ли.

Всё льёт.

Единственный на всё селение постоялый двор — скорее захудалая таверна — на редкость полон народа, набившегося пережить разыгравшуюся под вечер бурю.

Жирные куски свинины шкварчат, поджариваясь на толстой сковородке, и стряпуха — немолодая пухлая женщина в повязанной поверх скрученных в жгут волос косынке — ловко переворачивает их на другую сторону. Высокая ладная девица, в чертах которой легко угадывается родство с кухаркой, спешно носится из одного конца зала в другой, меняя плошки и поднося полные терпкого пенного напитка увесистые кружки. Только в дальний угол не суётся, в закуток за не остывающей день и ночь печью, без единого окна. Только лишь рядом с тлеющей лучиной, что едва освещая, исходя едким дымом, можно что-то разглядеть. Разглядеть сгорбившуюся высокую фигуру, что сидит на грубо сколоченном стуле, локтями упираясь в бочку, приспособленную на манер стола.

Пришёл, когда солнце уже завершало свой ежедневный путь и его багряные лучи скрылись в тяжёлых тучах. Прямо перед дождём. Свернул с тракта и, должно быть, долго шёл пешком. Сапоги в приставших комьях чёрной земли, на плаще — пыли толстый слой…

Он вошёл молча, кивнул девице, подменявшей уставшую мать, и так и обосновался в сгущающейся тьме, заказав вяленой говядины и пару кружек тёмного, с выраженной горчинкой пива.

Молчит. Должно быть, никого и не ждёт. Медленно пьёт.

Местные мужики заглядывают, шепчутся, косятся на длинный свёрток, приставленный к боковине пузатой бочки. Овечья шкура, толстые ремни… Очертание рукояти.

Смеркается. Черным-черно вокруг, и, пробиваясь даже сквозь недружный гомон голосов, частит дождь.

Зала затихает вдруг, переглядываются, обратившись взором к двери, и единственная прислуживающая девица отставляет пустой поднос. Мнётся на месте, но когда глухие удары повторяются, то неуверенно озирается по сторонам и мелкими шажками подбегает к засову. Хватается за него, но, прежде чем потянуть, громко просит прибывшего подать голос. Раздаётся торопливая, крайне неразборчивая ругань, и она, узнав, выдыхает, вытягивая тяжёлую доску из стальных петлей.

Тут же, принося с собой ледяное дыхание бушующей стихии и запах мокрой шерсти прибившейся псины, вбегают, прикрывая головы износившимися капюшонами, двое. Один — выше, второй — моложе. Переглядываются между собой, а после взглядами шарят по зале. Выискивают.

Девушка закусывает губу и ладонями расправляет покрытый жирными пятнами несвежий фартук. Кивает в сторону печи.

Двери заперты, и в деревянных стенах шумно снова. Гомон голосов, лязг бьющихся кружек о бок соседних, поленьев в камине треск.

Человек в углу так и сидит. Не сдвинулся с места, не потрудился даже скинуть глубокий, скрывающий большую часть лица капюшон.

Двое, что вошли, шепчутся, толкаются, неловко переминаясь с ноги на ногу. Наконец седой, что повыше, решается и шагает вперёд. Ёжится, привыкая к потёмкам, и, обогнув бочку, замирает напротив фигуры в плаще.

Прочищает горло и не сразу начинает говорить. Потому что неестественный, чуждый ранее страх опутывает. Потому что незнакомец, как пугало, набитое гнилой соломой, неподвижен.

— Слушок прошёл, будто бы в наш медвежий угол занесло охотника, да не на дичь.

Незнакомец склоняется ниже, так, что тусклый огонёк выхватывает очертания его подбородка, гротескно подправленного длинным шрамом рта, и сочно, с явным удовольствием усмехается:

— Люди разное болтают.

Седому не по себе, второй же, напротив, вспыхивает вдруг, дёргается и, вдарив по бочке кулаком, привлекает к троице внимание едва ли не доброй половины завсегдатаев таверны.

— Отвечай, когда спрашивают! А не то!..

— Не то что? — понизив и без того скрипучий, далёкий от мелодичности голос, не дослушав, переспрашивает чужак. — Кишки на моё лезвие намотаешь?

В установившейся тишине слышно, как, прогорая, трещат поленья.

— Вы не сердитесь на него, господин… — отпихивая посмурневшего мужика, наконец взяв себя в руки, говорит седой. — Все мы не в себе последние дни. Завелось что-то на болотце за частоколом, всё курей таскало, а вчера вот после полуночи тётку его не пощадило. Глянули бы, а, господин?

Незнакомец разминает шею и скидывает капюшон. Его растрёпанные волосы падают прямо на лицо, и он не особо старательно отводит их вправо, так чтобы патлами прикрыть грубые росчерки, бороздами прочертившие его кожу.

Охотник, как его здесь назвали, подзывает официантку, которая тут же подносит ему новую, до краёв наполненную кружку, и только хмыкает, впрочем, никак не комментируя то, насколько сильно дрожат её пальцы.

— Глянуть всегда можно. А вот чтобы избавиться от твари… Монета в карманах водится? Или репой отдадите?

Тот, что помоложе из двух мужиков, притаскивает свечу — в закутке разом становится светлее, и чужак больше не чудится пугающим аки чёрт, вот только глаза его, тёмные, кажутся матовыми, не отражающими свет.

— Наскребём, господин. Всей деревней скинемся. Только бы не загрызла никого ещё. Сколько затребуете?

Незнакомец качает головой и прикладывается к кружке.

— Сначала гляну. Отведёшь, старик, или самому по чужим огородам лазить?

— Сейчас?.. По темени? А ежели та тварь вылезет?

Анджей только в очередной раз тяжело вздыхает и думает, где бы раздобыть немного терпения. И ещё кое-что, ради чего он и забрался в эту дремучую деревню на окраине цивилизованного мира.

— Раз уж никто не поведёт меня до утра… — кивает седому на ещё один притаившийся рядом со сложенными одно на другое поленьями косоватый стул и, дождавшись, пока усядется и отошлёт второго, так и маячащего за плечами, за выпивкой, продолжает, чуть понизив голос: — Болтнули мне, что прибился к вам кузнец пару месяцев назад. Высокий, темноволосый, чистый волчара на вид. Есть такой?

Седой, но вовсе не старик, пусть глубокие морщины уже и прорезались у глаза и около рта, сжимает губы в прямую линию и, поморщившись, кивает:

— Есть. Но его тут не любят. Местные терпят только потому, что руки у него золотые.

— Вот как… А мне шепнули, что оттого, что боятся больше, чем лесную нечисть. Скажешь, не так?

Выдыхает и, склонив голову, интенсивно кивает. Роется по карманам простой подранной куртки, сокрытой под длинным плащом, и извлекает видавшую виды, почерневшую, пахнущую табаком курительную трубку.

— Правда ваша. Так всё и есть. Смуглый, как чёрт, так ещё и по ночам не скрываясь шатается, даже в лес захаживает, и главное — возвращается всегда невредимый. Неужто кто платить за него готов? Так здоровый, как бык. Один и не справитесь.

Анджей только молча пьёт своё пиво. Думает, что не собирается никого убивать. Думает, что распространяться об этом не собирается.

— А с болотцем-то что не так, почто водной нечисти забираться в амбар?

Тут уж и тот, что второй, плешивый, но с густыми бакенбардами и проступающей рыжеватой в отблесках пламени бородой, встревает и, прежде чем заговорить, смачно сплёвывает прямо на пол:

— Да братец это мой, сын родной тётки, который её и задрал. Глотку перегрыз. Утонул малец месяца два как в том самом болотце, тётка с горя и двинулась. Всё разговаривала с ним ходила, причитала, назад звала, вот он и откликнулся. Только синий весь вылез, а она на радостях и не заметила, что он того — дохлый слегка. Стала ему курей приносить, а как опомнилась и в себя пришла, поздно уже было. Сам начал приходить. Да только редко, раз за неделю приползёт, ручонкой пошерудит, нащупает курицу — и к себе в болото её ещё живой тащит. А последнее время совсем ошалел — стал прямо на месте драть, только перья и оставались. А тут тётка не усидела вечером, проверить его полезла, и вчера вот нашли её с разодранной глоткой. Взгляд — жуть. Пальцы скрючены, платье порвано, а всё лицо в тине. Кто, как не он?

Анджей пожимает плечами и глядит в кружку. Его куда больше интересует кузнец, нежели слабенькая водная нечисть, особенно учитывая то, что чистильщик уверен: малец мать не убивал. Зубами, выскальзывающими из разбухших подгнивших дёсен, не загрызёшь. Да и мало ему ещё совсем, от силы пару месяцев. Некогда там было вырасти перепонкам между пальцами, крепким, словно ракушки, ногтям и жабрам.

Он не собирался браться за новый контракт так скоро, но разве пара монет бывает лишней? Больше не протянешь на куске хлеба, да и в лесу под настилом из ветвей непогоду не переждать. Пришлось вспомнить, что людям страшна самая обыкновенная простуда, а легкомысленно промоченные в ручье сапоги могут стать серьёзной, а то и последней, ошибкой.

— А меч-то заговорённый? Любую тварь разрубить может?

Выбирается из своих мыслей крайне неохотно, оборачивается на голос, оценивающе оглядывает столпившихся в паре метров мужиков.

— Раз я всё ещё жив, выходит, не подводил.

— И дракона?

Анджей даже рта раскрыть не успевает, как из толпы доносится нетрезвый, но достаточно бодрый выкрик:

— Тёщу твою всё одно не возьмёт, не приставай!

Чистильщик криво ухмыляется и возвращается к своей так и не отпитой даже на четверть кружке. Не пьянеет, а сейчас, призадумавшись, и вовсе почти не чувствует вкуса.

— Так на рассвете в амбар наведаетесь, господин? Тело тётки-то там так и лежит, побоялись тронуть.

Кивает и уходит в себя снова. Смутное беспокойство терзает не вопящей интуицией, а вкрадчивым поганым шёпотом, который никак не заткнётся с той самой поры, как он оставил мальчишку.

Должен быть в порядке, убеждает себя он. Должен. Что с ним станется за закрытыми дверями?

Понимает, что терзающее чувство слишком уж смахивает на беспокойство, злится на себя, но ни черта поделать не может.

Раскат грома обрушивается с неба и, кажется, прокатывается прямо по крыше. Оглушающей силы. В ушах звенит.

Всегда так в деревеньке на побережье. Всегда льёт.

***

Трава сырая. Чёрная, напитавшаяся за ночь земля проседает под тяжёлыми подошвами сапог и отлипает с неприятным чавканьем.

Небо серое, затянутое словно поволокой, не пропускающей солнечные лучи, но больше не льёт. Несколько часов уже, пожалуй.

Анджей ступает осторожно, придерживая пальцами перекинутый через грудь толстый кожаный ремень. Неизменный рюкзак болтается на плече. Не такой тяжёлый, как раньше. Немного непривычно.

Дом, в котором жила покойная, действительно едва ли не у самого высокого частокола, с врезанной крепкой дверцей, и мужчина косится на зияющий чернотой под вкопанными кольями провал с небольшим лазом, ведущим в лес. Взрослому не втиснуться, но вот ребёнок…

Подходит ближе и, приглядевшись, видит, что не подкоп это даже. Древесина измочалена, разгрызена, и кое-где даже виднеются следы подсохшей тины. Протянув палец, вытягивает застрявший в щепе предмет. Даже передний зуб. Сжимает добычу в кулаке и, обойдя покосившийся домишко, осторожно приоткрывает двери незапертого амбара. Добротные, всё ещё пахнущие смолой. Совсем новые.

Куры, запертые в крепких деревянных ящиках, слетают со своих мест. Хлопают крыльями и то и дело кудахчут. Если бы могли вопить — непременно начали бы. Анджея порядком подбешивает это, и хочется выключить их всех, планомерно сворачивая хлипкие шейки одну за другой.

Но стряхивает с себя раздражение и направляется в противоположный угол. Там, где, разметав руки, лежит окоченевшее, но благодаря непогоде всё ещё не начавшее вонять тело. Простое тёмное платье отсырело, по оголившейся щиколотке ползёт деловито потирающая лапки муха и при его приближении спешно взлетает, чтобы опуститься на начавший впадать глаз покойной. Матовый, лишённый живого блеска, но всё ещё не высохший.

Присаживается на корточки и, скинув мешающий рюкзак, начинает осматривать тело, начав с самого главного — рваной раны на глотке.

Понимает тут же: был прав.

Утопленник ни при чём. Тупыми дёснами этих тварей вряд ли вообще возможно нанести такую рану. Проделать огромную дыру в горле, вырвать гортань, да так резко, что жертва упала замертво, едва ли успев почувствовать боль.

Кожа неровными лоскутами свисает, и их края почти что ровные. Словно пятёркой стилетов прошлись. Губы тёмно-багровые от высохшей крови, виднеются следы тины — должно быть, действительно ею рот набит, — но чистильщик не имеет никакого желания проверять пальцами. Такого же багрового цвета и солома под телом, залито платье. Пальцы скрючены — выходит, что успела только конвульсивно дёрнуться в последний раз.

Муха негромко жужжит, взлетает, и на её место садятся уже три.

Анджей задумчиво взвешивает найденный зуб на ладони. Понимает, что рванули не челюстями, а, скорее всего, когтями. Когтями крепкими, острыми, словно заточенные ножи. Понимает, что в округе не так много тварей, подходящих под это описание. Дриады ли? Или что пострашнее, решившее выбраться из чащи?

Решает проверить болотце, а если подвернётся под руку, то и мальчика упокоить наконец. Чтобы окончательно. Жалеет только, что детские пальцы, чьи следы илом видны на клетушках, успели перещупать не все шеи гомонящих птиц.

Выбирается из амбара и тут же наталкивается на поджидающего снаружи племянника жертвы неведомой когтистой твари.

— Ну как там? Мальчишка, верно же?

Задумчиво ведёт подбородком слева направо и, подняв глаза, советует не тянуть с погребением тела.

— Значит, покрупнее чего? — не унимается мужик, и Анджей кивает:

— Куда крупнее. Страшнее тоже. А значит, дороже. Передай седому, что потянет на триста, а то и больше.

— Как это «больше»? — насупившись и рукавом пройдясь по носу, переспрашивает мужик, и Анджей, заслышав вдруг удары тяжёлого молота о наковальню, раздражённо оборачивается к нему:

— За меньше могу прибить мальчонку и убраться. А тварь из леса выйдет прикончить кого ещё разок. Или два. А может, и все десять. Так понятно?

— Чего уж тут не понять… — в спину доносится, но ему уже всё равно.

***

Самая заурядная даже для этих пропащих мест кузница, мастерская да примыкающий к ней небольшой, покосившийся и на четверть уже ушедший под землю из-за болотистых почв дом.

Дерево чёрное, часть забора отсутствует, а на грядках буйным цветом распускаются фиолетовые соцветия растения, запах которых, пожалуй, отдалённо знаком Анджею. Знаком и, что примечательно, совершенно не характерен для этих мест. Растение неприхотливое, но пользуется почётом скорее у ведьм, нежели садоводов-любителей.

Сам мастер раздувает огонь в печи и, оставив меха в покое, натягивает на руки толстенные рукавицы.

Анджей не назвал бы теперешнего себя привередливым или теплолюбивым, но этот парень — несмотря на развитую мускулатуру и чернущую густую щетину на лице, чистильщик уверен, что ему не было ещё и тридцати, — разгуливал по двору в одной только перепачканной старой майке, что тоже наводило на определённые мысли.

Ещё шаг — и нынешний хозяин кузни резко оборачивается. Встречаются взглядами, его густые брови хмурятся. Впрочем, приветствует гостя кивком головы и клещами вытаскивает из огня добела раскалённый кусок металла. Берётся за молот, заносит руку для удара, и Анджей с любопытством наблюдает за ним. Оценивающе поглядывает на вздувающиеся бугры мышц и под стать погоде хмурую морду.

— Разве так принято встречать гостей? — пытаясь перекрикнуть лязг металла о металл, спрашивает мужчина и, дождавшись презрительно изогнутой брови вместо ответа, скидывает рюкзак. Подходит ближе, держа двуруч наготове, и только тогда удостаивается резковатого:

— Ты мне не гость.

— Верно, я лучше. Я потенциальный клиент, готовый неплохо заплатить, если ты окажешься тем, кто мне нужен.

— Не интересуюсь.

— А твои новые соседи? Не интересуются, почему смурной мужик, смахивающий на волка, выращивает аконит на грядках? Всё ещё нет? Тогда, может, я им подскажу?

Кузнец меняется в лице тут же. Оставляет тяжёлый молот и, оглядевшись, делает в сторону нежеланного посетителя большой шаг. Тот только хмыкает и насмешливо грозит ему пальцем, ведя им из стороны в сторону прямо напротив широкой, тяжело вздымающейся от гнева груди.

— Не советую, волк. В полнолуние-то да, я сам поставил бы на тебя, а вот днём… Прости, но явно нет. Не в человеческой форме. Так что давай без истерик, ладно?

— Те, кто много болтают, обычно мало делают, — с ехидцей отзывается оборотень, но выглядит куда доброжелательнее, чем полминуты назад. Должно быть, понимает: угрожать ему не собираются.

Они почти одного роста, только Анджей на пару-тройку сантиметров повыше, и ему явно доставляет удовольствие играть в гляделки. Потому что, в отличие от пусть и не человека, может и вовсе не моргать.

— Ну?.. — приподнимая брови, торопит волк. — Пришёл отвлекать меня от работы, чистильщик, или сделать заказ, от которого я не смогу отказаться?

— Видишь ли, с недавнего времени я интересуюсь неким оружейником, который, по слухам, знает секрет изготовления особой стали. Стали, меч из которой способен убивать нелюдей вроде оборотней.

Волк стаскивает рукавицы и кивает внутрь кузницы, оглядывается через плечо — Анджею кажется, что даже принюхивается, — и, удостоверившись, что лишних ушей нет поблизости, говорит:

— А твоя зубочистка что? Затупилась?

— Возможно, дело в старом друге. Подозреваю, что пару лет назад он перешёл дорогу кому-то из вашей братии и теперь отсиживается в борделе, прикрыв трусливый зад юбкой.

Оборотень коротко смеётся, толкает малоприметную дверцу, и они оба оказываются в доме, изнутри который ещё меньше, чем кажется снаружи. Печь, занимающая большую часть пространства, узкая койка да сколоченный явно наспех, даже не ошкуренный стол. Пара табуретов ещё, на один из которых не стесняясь и присаживается Анджей, осторожно очень, опасаясь, что тот попросту развалится под его весом.

— К чему такой клинок тому, кто наверняка и справиться с ним не сумеет?

— О, поверь, он сумеет. — Ещё как сумеет, Анджей даже неосознанно проводит пальцем по шраму на своём лице. По тому, что делает улыбку поистине очаровательной. — Но проблема в том, что вы, оборотни, твари слишком живучие, неуязвимые для любого изготовленного человеком оружия, а свою зубочистку я, увы, подарить не могу. Ну так что? Продано? Изготовишь для меня клинок? А с меня тысяча звонких монет и твоя тайна.

— Про тайну было не обязательно. — Хмурит густые брови, и Анджею кажется, что это самое привычное выражение его лица. Лица, которое он, если призадумается, возможно, и сможет вспомнить.

— А ты разве не из этих? Не из Хе?..

Шипит и, дёрнувшись, в мгновение ока сжимает плащ охотника за монстрами в кулаке:

— Не произноси!

— Да брось, вряд ли в такой дыре кто-то слышал о твоём клане. Да и под окнами любопытных не замечено.

Качает головой и, подумав, убирает руку, предварительно разгладив появившуюся на тяжёлой ткани складку.

— Дело не в этом. Меня тоже кое-кто ищет. Кое-кто, владеющий магией настолько, что услышит произнесённое имя даже на том конце земли. А мне бы этого очень не хотелось, понимаешь?

Анджей понимает, это верно. Ещё как понимает. И поэтому, расплывшись в улыбке, отвечает вместе с согласным кивком головы:

— Тогда, может, сговоримся на восемьсот?

— Всегда знал, что наёмники — народец ушлый. Но что поделать. Восемьсот. Глотку не хочешь промочить?

Мужчина охотно соглашается и даже понимает, отчего оборотень не стремится побыстрее избавиться от его общества. Оборотень тоже был одинок.

Думая об этом, Анджей запоздало припоминает, что это слово не применимо к нему более, но слишком привык думать об этом как о чём-то неизменном, о чём-то, что не отцепится от него уже никогда.

Принимает наполненный чем-то крепко пахнущим бурдюк и делает глоток. Медовуха обжигает горло.

— Раз уж я здесь, то должен спросить. Не ты ли бабу позавчера загрыз? Следы на глотке больно характерные.

Тут же мрачнеет и, отобрав сосуд, отпивает, прежде чем раскрыть рот.

— Если бы подозревал меня, вряд ли бы сказал, верно?

— Верно. Но неужто ты ничего не слышал? Сам не прикончил тварь, так мне заработать помоги.

— Вчера осмотрел тело. И странно то, что на нём вообще нет чужого запаха. Как и то, что я не услышал это существо. Точно не другой волк. И всё же, почему не подозреваешь?

Бурдюк снова кочует по рукам, и Анджей с удивлением замечает, как на секунду, всего на секунду лишь помутилось сознание от выпитого. Сколько же градусов в этой дряни, если даже его проняло?

— Потому что, вопреки распространённым убеждениям, знаю, что только молодые оборотни жрут человечину. А урождённые, вроде тебя, и вовсе к ней равнодушны. Скажешь, не так? А эту женщину убили, скорее, потому, что она увидела. Что-то или кого-то. Заглянула в неподходящий момент. И было бы неплохо понять до того, как эта тварь снова вылезет.

Оборотень становится серьёзным и кивает:

— Что-то, что неплохо было бы убить, раз уж охотник на монстров здесь.

— А что, если это мальчонка переродился раньше времени и прикончил мамашу? Как тебе такое предположение?

Отрицательно мотает головой и складывает на груди мощные руки. Анджей смотрит на них и думает, что ими вполне можно было вырвать хребет или оторвать башку. Да весь его облик, этого волка со своими секретами, не располагает к доверию. Такому не влиться в общину. Попробуй-ка располагать к себе людей, когда хмурость на морде является нейтральным выражением лица.

— Местные тебя не жалуют, — проговаривает охотник, поднимаясь с опасно скрипнувшего предмета скудной обстановки.

— Уже предлагали взять контракт?

— Ещё нет.