День 51 21 Октября (1/1)

Я люблю свой колледж. Я его обожаю. Он полон звуков всех цветов радуги, он полон запахов каждого цвета. Полон шума. А мне нельзя оставаться в тишине, иначе я начинаю различать голоса. Я это не люблю, потому что они говорят то, что я не хочу слышать. Светлый коридор длинный, как три нью-йоркских вагона метро, и в нем куча студентов. Пол застлан плиткой, а на входе в холл она обрывается, и там начинается плотный поцарапанный линолеум под мрамор с вкраплениями мутных блесток. Да, это не такой крутой колледж, как в Сан-Франциско, в нем покрытие из ПВХ заменяет камень. Но я доволен и скромным институтом в Нью-Джерси. Хотя меня всегда смущала концентрация католических школ в штате. Да черт возьми, от Белльвиля меньше часа езды на автомобиле до Нью-Йорка, но родители решили, что мне опасно будет учиться в сердце крупного города, особенно если меня обеспечат там комнатой. Кажется, их испугала бы одна мысль о существовании Манхеттена в моей жизни. Я сейчас грею зад об батарею в холле и наблюдаю за студентами. Со мной никто не здоровается, потому что я этого не хочу. Было бы странно если бы со мной кто-то здоровался. Я вообще-то не аутсайдер. Меня никто не травит. Здесь с этим все спокойно, и люди похожи на людей. Вернее, все те, которые не стоят на границе видимости. У тех конечности чуть длиннее или глаза белее, чем надо. И вообще их нет. Их я в расчет не беру. Я делю людей на две категории: категория "а" – существующие, категория "б" – несуществующие. Различить их довольно просто. Если я смотрю на них, и они пропадают, то они относятся к категории "б". Но они все равно ничего не делают. Они просто есть, пока я не пытаюсь на них сконцентрироваться, и тогда я перестаю их видеть. И в этом подвох. Проблема в концентрации. Мысли как горячий песок, который вышибает из головы порывами ветра. Одни сменяют другие. Из-за этого учителя меня ругают. Кроме мистера Ричмонда. И миссис Кэлси, она преподает историю искусств. Родители объяснили, что у меня есть кое-какие проблемы со здоровьем и поэтому меня не выпрут из колледжа. Даже если б я хотел не выперли бы. Потому что мне нужен колледж, и я хожу сюда каждый день. Я прихожу раньше всех и ухожу позже всех. Часто к тому моменту в здании остается только персонал. Я это делаю потому, что я нуждаюсь в шуме. В нем я не различаю всякие говорящие мне гадости голоса, и поэтому я ненавижу оставаться дома. Когда я там оказываюсь, всегда включаю все, что могу найти: телевизор, радио, компьютер, слушаю шум холодильника. Какофония звуков успокаивает. Вообще-то подходит время идти на пару по скульптуре. На эту пару ходят ученики сразу нескольких факультетов: те, кто выбрал ее себе из списка дополнительных предметов, и те, кому она обязательна. Мне она обязательна, я учусь на визуальных искусствах. Я занял свое место – у окна. Никто и никогда не занимает те места, которые занимаю я. Меня в некотором смысле боятся. Избегают. В их страхе нет никакого ужаса или омерзения. Скорее суеверие. Но я не знаю, что чувствуют другие студенты, только могу догадываться. Я как будто проклят в нейтральном смысле. Меня нет, и никто не считает нужным говорить обо мне, кроме необходимых повседневных моментов. Например, когда проверяют посещаемость. Последнюю пару недель мое имя преподаватели стали пропускать, а иногда просто бормочут – ?Уэй, кхм… Ага, опять на месте?. Они говорят это неправильным голосом, не таким, как называют имена других студентов. Устало и очевидно. Потому что я всегда на занятиях. Я грубыми и почти злыми движениями разминал глину, осеннее солнце припекало спину через черный твидовый пиджак. Я не был зол, я просто так двигался все время. Как будто я чем-то рассержен или раздражен. Как только преподавательница вышла, одногруппники стали шептаться. Я перевел глаза на них сквозь ободранную черную челку. Одна девушка, Никки, поймав мой взгляд сразу отвернулась, делая вид, что не заметила. Я слышал, что они говорили о Фрэнке. О нем часто говорили. И судя по разговорам, сегодня кончилось его административное заключение за распитие алкоголя в общественных местах. Завтра он вернется в колледж. Про его маленькое преступление ходили довольно прямые толки: после поимки он еще и пытался сбежать от полиции на скейтборде, показывая им средние пальцы и называя их ?мудилами с говном вместо мозгов?. Кажется, Фрэнк не был изобретателен в ругательствах. Мне бы и в голову не пришло такое безвкусное оскорбление. Фрэнк Айеро был частой темой школьных сплетен. Буквально иконой для студентов. Дикий, взбалмошный, не признающий авторитетов и до мозга костей влюбленный в искусство и во всякого такого рода дерьмо. От него несло сигаретами, травой и какой-то кислятиной. Наверняка потому, что он рылся в мусоре. Еще он всегда таскал в рюкзаке пару банок Хайнекена и не приходил на занятия полностью трезвым. Когда он открывал рот, оттуда пахло дешевым нефильтрованным пивом, но это почему-то не отпугивало от него студентов, а наоборот как-то их завораживало, словно этот запах был гарантией его грешности и отказа от правил. Да, вокруг Айеро всегда собиралась восхищенная толпа, и он со всеми был на короткой ноге не зависимо от их социального статуса. Я честно его за это презирал. Он привлекал массу внимания своими выходками, начиная от граффити на Бельвильском мосту Тернпайк на въезде к двадцать первому шоссе и заканчивая феерическими репетициями, на которые он собирал половину колледжа, а потом выливал в толпу галлоны искусственной крови, и она плескалась под ногами, пропитывая кеды, и брызги летели во все стороны, пока гараж не становился похож на мясницкую бойню. Это дешевые спецэффекты, но он знал, как впечатлить массу. Я видел Фрэнка всего-то пару раз, потому что он редко ходил на занятия и числился на музыкальном. Наши расписания не совпадали во всем, кроме скульптуры, которую он выбрал дополнительным предметом. Под моими руками из глины уже начало вырисовываться что-то. Это была заготовка ощеренной головы шакала. Наверное, это стало олицетворением моего презрения. В класс зашел мистер Ривера, и все сразу разбежались по рабочим местам. Он начал рассказывать про гончарный круг и про то, как им пользоваться. Сказал, на следующей неделе мы будем пытаться делать горшки. Я внимательно слушал правила безопасности и продолжал лепить. Когда солнечный свет переместился с моей спины на голову и начал напекать, от чего я почувствовал себя дурно, занятие кончилось. Я взглянул на своего шакала, похожего скорее на что-то среднее между свиньей и крысой. Этот образ мне нравился. Гадкая эстетика, за которую меня молча осуждала миссис Пауэлл, выражая свой протест занижением оценок. Большой обеденный перерыв я часто проводил на ступеньках колледжа, разглядывая церковь напротив и людей, входящих в нее. Однажды я так застал похороны. Это было здорово. Я не был помешан ни на смерти, ни на похоронной тематике. Скорее мне нравилось думать о том, как это воспринимается. В самой смерти поэзии нет. Это некрасиво, негигиенично и плохо пахнет. Строго говоря, одни следователи и патологоанатомы знают правду об этом грязном процессе. Я не хочу перед обедом думать о том, как мертвецы испражняются там, где умерли, из-за естественного расслабления кишечника. Но зато совершенно потрясающие вещи происходят с близкими людьми умерших сразу после вложения покойника в гроб. Эти огромные лакированные ящики и белые подушки, на которых лежат такие же меловые головы почивших. Цветы, черные одежды, траур и слезы, реки безостановочных слез, вызванных воспоминаниями. Люди любят мертвых больше, чем живых. Они их идеализируют, плача по моментам, которые в памяти выглядят лучше, чем были на самом деле. И так же рыдают по своим надеждам и мечтам, которые строили о будущем с умершими. Особенно прекрасна в этом случае смерть юных. Алан По тоже так считал, и, в частности, он превозносил смерть девушек. Я тоже восхищался тем, как должно быть невыносимо больно хоронить свою любовь, с которой ты должен — просто обязан был пройти всю жизнь. Что и в мыслях не было какого-то иного плана. И ни в чем нет больше смысла. Ни в доме, который вы купили, ни в подарках и фото, хранящихся в этих стенах, ни в одежде, ни в еде, ни в самом существовании. Словно пустота сжирает тебя изнутри и все вокруг кричит о человеке, лежащем в шести футах под землей. Я ни за что не хотел бы пережить такое. Я скорее покончу с собой, чем буду страдать и проводить часы, лежа на могиле и целуя надгробие. Было бы забавно вообще-то после смерти стать чем-то вроде зомби, а лучше вампиром, чтобы питаться кровью и вдыхать холодный ночной воздух, и с тобой всегда будет твоя любовь. Свободны и одиноки вместе. Две проклятые жизни с одной душой на двоих. Да, пожалуй, я тот еще романтик. Я это признаю и использую для своих комиксов, которые я рисую в тетрадях и прячу под матрасом. Однако сейчас я просто ем свой сэндвич с арахисовой пастой и джемом и смотрю на шпиль церкви, прохладно звенящий от осеннего солнца. Нездоровое питание делало меня самого похожим на мой обед. Под собой я чувствовал шершавый камень ступенек, а ступни стояли на гравии на обочине разбитого тротуара. Я допил колу, отряхнул руки от крошек и закинул бутылку со сложенной в нее оберткой от обеда в урну. Естественно, я промазал, и пришлось унизительно подбирать все и выкидывать, как полагается добросовестному гражданину. Отсидел еще лекцию по американской литературе, затем по теории современного искусства и дальше был свободен. Только-только начало смеркаться, и облака выглядели фиолетовыми, небо розово-оранжевым, а высоко наверху свод был глубоко синим. Вечерами у меня было ощущение уюта от этого цветного неба. И одиночества, но уже просто потому, что я правда был один. Опять я стал слышать ворчание и хихиканье на задворках сознания. Как будто какой-то сумасшедший шел за спиной на большом расстоянии. Но, конечно же, никого там не было. Я уже давно прошел тот этап, когда оглядывался на несуществующие звуки. Теперь они просто были частью меня. Как и силуэты в пустых тенях. Я не хотел идти домой, потому что не знал, чем себя занять. Моя комната была маленькой, завешанной постерами и самодельными картинами. Почти все было черно-красным. Даже постельное белье. Более того, моя комната была на втором этаже с совсем крохотным окном, словно я жил запертым в башне и ждал спасения. Свет не проникал внутрь, а я не стремился его впустить. Даже завешивал портьеры. Наверное, мне просто нравилось быть запертым и неспасенным. Я достал сигареты, щелкнул зажигалкой, на секунду озарившей мое лицо вспышкой, закурил. Я мог при желании за день выкурить всю пачку, но обычно экономил деньги. В конце концов, я еще несовершеннолетний и потому перекупаю Мальборо у старшекурсника, который брал каждый раз сверху ?за доставку?. Родители знали о привычке. Не заметить сигаретный запах от волос и разбросанные по всем карманам окурки и табачную крошку было невозможно. Но мать и отец ничего не говорили, потому что боялись ссориться и поднимать серьезные темы. У меня мог случиться приступ истерики. На самом деле это было редкостью, но я научился симулировать начало, и все снова становилось гладко. Я жил своей жизнью, а брат и родители – своей. Дым растекался по легким, словно вода. Я топился в нем. А затем выдыхал назад, когда голова начинала кружиться, и выныривал в воздух Нью-Джерси. Я заметил движение краем глаза. Однако это был не несуществующий силуэт, а мое бледное отражение в тонированном стекле припаркованной машины. Я молча курил и смотрел на себя. Я был похож на уродливого вампира, и это было тем немногим, что мне в себе нравилось. Черно-белый, с длинными волосами и глубокими тенями вокруг глаз. Даже если мое лицо и не было таким аристократичным и вытянутым, как у Майки, это вполне компенсировала моя подача себя. На мой вкус. На самом деле, конечно, нет. Только галстук висел, потому что я сутулился. Это была самая безобидная плохая привычка. Куда хуже одиночные субботние запои, воскресные трипы под стимуляторами, и, конечно же, пристрастие к порезам на теле. Плюс много другой гадости, на которую можно обменять антидепрессанты в туалете колледжа в мерцающем свете флуоресцентных ламп и кафельной тишине. Я подросток со всем возможным списком недугов, которые люди и к сорока годам не накапливают, а я уложился в шестнадцать. Готов поспорить, на мне поставили крест все, кто со мной знаком хотя бы мельком. Я усмехнулся. А потом рассмеялся. Тихонечко. На пустой улице мой смех прозвучал неестественно громко, и из деревьев поднялась пара птиц.– Ты чего голубей пугаешь? – раздался чей-то спокойный голос поодаль. Но в нем не было ни презрения, ни страха. Уверенность. Я словно обледенел и буквально почувствовал, как в кровь выбросился адреналин, словно меня застали за чем-то непристойным. Я медленно развернулся на каблуках, боясь не увидеть там никого. Мои галлюцинации не должны обретать настолько ясный и реальный голос. Когда я увидел на той стороне вечерней пустой дороги человека, мне полегчало. Категория "а": я узнал Фрэнка Айеро. Он был ниже меня, но худее, с плотным довольно крепким телосложением. Я никогда его не разглядывал так близко. Он был на расстоянии в ширину дороги. А вот теперь легенда колледжа стоит передо мной и более того – он со мной заговорил. У Фрэнка было довольно правильное лицо, даже приятное из-за мягких черт, и меня сразу привлекло забавное сочетание его полукруглых словно нарисованных по циркулю бровей с почти круглыми глазами. Не знаю, показалось мне или нет, но кажется, он обводил ресничный контур красными тенями. Было бы забавное совпадение, ведь я делаю так же, только смешиваю еще и с черным карандашом. Чтобы выглядеть еще больнее. Фрэнк стоял вразвалочку с прямой осанкой и занимал собой как будто сразу все пространство, как делают уверенные в себе люди. Он жевал фильтр сигареты, и внимательно смотрел на меня. Сам он был одет в черный худи с капюшоном и узкие джинсы с цепями, а на руках я заметил обрезанные перчатки с костями. И кстати, на его левой руке ногти были выкрашены в черный, но точно не лаком. Скорее маркером. Под капюшоном волос было не видно, но на глаз спадала длинная черная челка.– Ну что, долго молчать будем? – спросил он и затянулся, придерживая сигарету безымянным и средним пальцем. Вообще-то молчал я буквально пару-тройку секунд, но Фрэнк был не из людей, привыкших ждать.– Ты странный, – наконец сказал он.– Я не спрашивал твоей оценки, – мой голос прозвучал хрипло и глухо по сравнению с его чистым и громким. Это было неловко.– Я тебя видел, – нахмурился Айеро, копаясь в воспоминаниях.– Нет. Иди нахер. Разумеется, он не сдвинулся. Только легонько рассмеялся, и этот смех звучал довольно притягательно из-за того, каким он был естественным. Кажется, Айеро привык смеяться на людях, потому что я бы ни за что бы этого не сделал, если бы не был уверен, что один.– Ты врешь. Ты тот самый тихий и злой парень со скульптуры. И еще торчок, потому что школьные барыги говорят, что у Джерарда можно что угодно обменять на антидепрессанты. Я вздрогнул от звука своего имени и невольно ощерился. Фрэнк оперся о крышу тачки, спокойно разглядывая меня и положив голову на руки.– Мизартапин, алимемазин, эсциталопрам… – задумчиво перечислил он. – Чем ты болен?– Какая тебе нахуй разница? Ты что вообще здесь делаешь? – спросил я, подловив себя на мысли, что я и звучу как вампир из старых фильмов – гнусаво и устрашающе.– Гуляю, – легко пожал он плечами, – Только что откинулся.Фрэнк шумно вдохнул, щурясь.– Знаешь, я соскучился по запаху Джерси.– Ненавижу это место.– Оно и видно, – усмехнулся Айеро, снял рюкзак с плеча и поставил его на капот авто. Он там недолго копался, но я и так знал, что он достанет. И оказался прав. Банка Хайнекена. Я даже закатил глаза от предсказуемости.– Хочешь? Я помотал головой. Щелкнул ключик крышки. Фрэнк смачно отпил первый глоток. Судя по всему, он вкусом не наслаждался. Он пил пиво так, как пьют второй стакан воды подряд – без жажды, а для галочки, чтобы набрать пресловутые два литра из врачебных рекомендаций. Свое пиво он пил потому, что таков его стиль.– Эй, Джерард, – вдруг прищурился он, – зачем цыпленок перешел дорогу? Я промолчал.– Чтобы угостить тебя, – глупо и искренне хихикнул он и двинулся ко мне через разделяющий нас кусок дорожного асфальта. Я непроизвольно отступил, но Фрэнк этого не заметил и, оказавшись на расстоянии вытянутой руки, перекинул мне вторую банку из своего рюкзака, хотя мог бы и просто передать.– Я не хочу, – сморщился я, разглядывая пойло.– И что? – спросил он сквозь зажатую в зубах сигарету. – А я не хочу сидеть третий раз за год в административке, но сижу.– Ты можешь просто туда не попадать, – шикнул я.– Не могу. Иначе копам будет скучно, – пожал он плечами.– Им и без тебя забот хватает.– Значит мне без них будет скучно. Зачем убегать, если никто не догоняет? Будем считать, копы меня мотивируют. Я поморщился и отвернулся, чтобы молча докурить.– Эй, Джерард, – вдруг сказал он, – хочешь завтра пойти на большую заброшку? – его голос прозвучал так, словно он предлагает мне сделать какое-то восхитительное безумство, а не попинать камни на обсиженных школьниками и мухами развалинах. ?Большой заброшкой? у нас в колледже называли пятиэтажное здание бывшего административного управления, где буквально бывал абсолютно каждый ребенок Джерси старше двенадцати хотя бы раз в жизни. Оно даже не охранялось.– Зачем? – скривился я.– Потому что ты художник, – с искренней улыбкой ответил он, как будто это все объясняло.– И что с того?– Мне нужен художник! Мои граффити… ну… – замялся он, чтобы подобрать слова, – ну в общем они не такие! Я понимаю, что хочу изобразить, но у меня не получается так, как надо. Я на музыкальном, а не на визуальных, – хмыкнул он, делая крупный глоток. – Хочешь, чтобы я нарисовал то, что ты задумал? – скептично переспросил я, выдувая клуб дыма Фрэнку в лицо. Кажется, Айеро был на сто процентов устойчив к сигаретам и даже не моргнул.– Именно!– И зачем же тебе рисовать что-то на большой заброшке, если это место полиции абсолютно не интересно? – лукаво поднял я бровь. – Боишься нового ареста?– Не-е-ет, – замотал он головой, – это должна быть еще одна моя работа из цикла. Она идет дальше по списку после моста. – Тут Фрэнк словно загорелся, начав рассказывать о своем плане, и он забавно активно жестикулировал. – Знаешь, большая заброшка это очень особенное место. Туда ходят все подростки. Это знаешь, это как бы наша территория… Территория, смысл которой мы создали для себя сами. Мы – это школьники, ученики, дети. Малолетки. Путь к бунтарству начинается с заброшки. Я подумал, что посещение этого места для детей Бельвиля своего рода инициация, ты знаешь. Мы с ребятами приходили туда впервые побухать, выкурить первую сигарету, написать первое ?хуй? на стене, – усмехнулся он. – И там все происходит тайно. Это наша отдушина, где мы оказываемся, чтобы вырваться из-под контроля. Мы там исследуем сами себя, понимаешь? – он с такой надеждой посмотрел на меня, рассчитывая на мое понимание, что я не смог не кивнуть, даже если мне было насрать. Я просто курил. Забавно, что Айеро, кажется, так же сентиментален, как и я, но немного в другом ключе.– Класс, есть контакт! – улыбнулся Фрэнк.– Окей, очень мило, что ты придаешь столько значения этой развалине, но от меня-то ты что хочешь?– О! Ну, смотри, в общем, – он поставил свою банку на капот автомобиля, покопался в рюкзаке и достал блокнот, – как понимаешь, у меня было много свободного времени последнюю пару суток… Короче, вот… Фрэнк склонился ко мне, и мне пришлось отодвинуться, поскольку я болезненно переносил вторжения в личное пространство. – Не знаю, видел ли ты что-нибудь из того, что я рисовал прежде? Я мотнул головой.– Совсем ничего? – расстроился он.– Нет, мне всегда было плевать, – я выкинул сигаретный бычок под ноги и затер туфлей. – Ла-адно, в общем так, – не стал зацикливаться Айеро, – я хочу через граффити показать взросление. Понимаешь, столько всего… столько всего, – силился он поймать мысль, – изменилось вокруг за последние три-четыре года. И черт возьми, поменялся не мир, а я сам! И что самое восхитительное, что это происходит с каждым подростком. Серьезно, Джерард. Думаю, ты меня понимаешь. И я уже сделал граффити на тему переосознания – они за винным магазином, на тему поиска, которые напротив нашего колледжа. Правда, их уже закрасили, – злобно втянул воздух сквозь зубы Фрэнк. – Мудилы. Ну, и пока что последняя работа на тему взаимодействия, которая на мосту. Иронично, правда? – довольно усмехнулся он, как будто это был какой-то наш общий секрет. – И сейчас я хочу завершить цикл работой на тему принятия себя. Парень сунул мне блокнот. В сумерках было непросто рассмотреть наброски, но, когда я увидел каракули, не смог сдавить смешка. Это выглядело нарочито. Дилетантски. Что еще можно ожидать от человека, который назвал копов ?мудилами с говном вместо мозгов?. Не сразу я вспомнил, что Фрэнк и был дилетантом в рисовании. Вообще-то я вполне понимаю, что я чрезмерно строгий судья, и от меня сложно добиться похвалы. Только вот Айеро умел в дешевые спецэффекты. Этот набросок и был тем самым ?спецэффектом?, который оценит большинство. Белый силуэт с черной спокойной улыбкой на троне, сложенном из зубастых монстров. Что еще более банальное можно придумать на тему принятия себя и ?своих демонов?? А с другой стороны, это было так просто и понятно, что в своем роде умно. Над таким рисунком зрителю не нужно думать. Никто не любит думать. Но я бы столько всего здесь изменил. Черт подери, это безвкусно. Я так и сказал:– Фрэнк, это безвкусно. Я вернул ему блокнот и собрался уходить.– Ты мне не поможешь? – как-то испуганно спросил он.– А зачем? – поднял я бровь. – Уверен, найдется еще с десяток художников из колледжа, которые тебе зад целовать будут за эту возможность. Фрэнк поморщился.– Может ты и прав, – наконец выдохнул он, опрокинул остатки пива и смял банку в руке. – Потому они мне и не нужны. Я хочу кого-то особенного, кого-то, кто сделает что-нибудь чокнутое. А ты, блять, чокнутый! – ткнул он в меня.– Господи, – промычал я, – Ты даже со мной не разговаривал до сегодняшнего дня, – оскалился я. – Что ты вообще знаешь, и с чего делаешь выводы?– Я видел твои работы, Джерард, – серьезно и четко сказал он. – Они особенные. Потому что ты гнешь свою линию не зависимо от того, что от тебя хотят. И весь твой криповый черно-красный мир узнаваемая и потрясающая штука.– Класс, лесть, – фыркнул я, поджигая еще одну сигарету.– Пиздец ты зануда, – рассердился Фрэнк, и это меня позабавило. Потом он снова хихикнул, приложив руку ко лбу. – Ладно, к черту, – расслабленно отмахнулся он, – Я в общем-то все сказал, что хотел, а дальше зависит от тебя. Он протянул руку, чтобы попрощаться. Я как-то дико уставился на его ладонь. Я не знаю, как люди это делают. Физические контакты — это супер неловко, и по моему субъективному мнению можно жить без них и вообще ничего не потерять. Я неуверенно протянул руку навстречу, и только потом понял, что это была не та. Нужно было левую. Фрэнк рассмеялся, переложил смятую жестянку в другую ладонь, крепко сжал мои пальцы на прощание и, отсалютовав, развернулся. В этот момент просто до предела накалилась моя социальная тревожность. И как обычно, я чувствовал ее немного запоздало. Как замирает сердце уже после того, как ты поскользнулся, но не упал. Я нечасто попадаю в ситуации, когда ко мне проявляют внимание, и потому подобные расстройства проявляются тоже редко. Но вот сейчас после прямого неопосредованного диалога тревожность разгулялась по полной. Во-первых, я говорил с живым человеком. С ровесником. С влиятельным ровесником моего колледжа, даже если он сам будет свое влияние отрицать. Во-вторых, я отказал ему. Не знаю, будет ли это вообще как-то влиять на мою дальнейшую жизнь. Буду надеяться, что нет. Силуэт Фрэнка уже исчез, а моя сигарета дотлела на треть. Я посмотрел на свою руку с растопыренными толстыми пальцами. Ладонь Айеро была забавно теплой и сухой, а рукопожатие крепким. Это не было так ужасно, как я ожидал от физического контакта. Не так страшен черт, как его малюют. Я поднял глаза на небо. Становилось совсем темно. Надо идти домой. И тут я заметил мутно блестящий Хайнекен на крыше машины. Блять, Фрэнк! Естественно, уснуть я долго не мог. И поэтому в первом часу ночи я сидел на полу в своем суперзакрытом домашнем костюме в центре целого вороха эскизов. Да черт возьми! Я делал наброски для поганых граффити Айеро. Вовсе не потому, что я реально хотел в этом как-то участвовать, а потому, что это был вызов мне. Вызов сделать из чужой задумки настоящее искусство. Фрэнк был коммерческим искусством, а я - артхаусом. Моя задача – сделать классно. Я азартно марал лист за листом, громко включив музыку в наушниках. Это был рок. Я тихонько подпевал, не обращая внимания на полупрозрачные пунцовые руки, тянущиеся с самых краев поля зрения. Наверное, не стоило мешать мои таблетки с пивом из рюкзака Айеро. Да и насрать. Я был доволен тем, что у меня выходило даже с учетом моего состояния. Кстати, банку я зачем-то сохранил, и она гордо стояла на моем компьютерном столе и воняла солодом. Обычно я рисовал комиксы, поэтому мои варианты граффити выглядели живее, и стилизация пошла на пользу. В композиции сразу появилась динамика. Я сделал из безликих монстров в основании трона вполне конкретные аллегории на человеческие грехи и недостатки, которые есть у всех нас. Ну а главному герою я придал пропорции подростка, раз уж Фрэнк рассчитывал, что именно тинэйджеры будут зрителями.